Я выше заметил, что не знаю, чем объяснить этот ригоризм в семейном и супружеском отношении в еврейском быту. Думается мне, однако, что объяснение тут есть, и оно вполне психологического характера. Долгими веками в еврейском мироощущении выработалось горькое сознание - увы, вполне обоснованное, что евреи - пасынки в семье народов, что они изгнанники, в вечном плену («го-лес»), что радость и счастье жизни не для них; что не к лицу еврею амурные нежности.
Даже скромное открытое веселье считалось предосудительным. Вот для характеристики ещё одно воспоминание из моего детства. Появились в нашем городе евреи-лесопромышленники, которые хорошо зарабатывали; поэтому, на общем фоне безысходной еврейской нищеты, они прослыли богатеями и денежными аристократами. Однажды один молодой лесопромышленник вздумал «кутнуть», т.е. вместе с товарищем стал распивать бутылку наливки, закусывая жареным гусем. Придя в весёлое настроение от выпитой наливки, молодой кутила засучил вдруг немного укороченные фалды своего лапсердака и пустился в пляс. Присутствовавшие при этом два-три посторонних свидетеля-еврея пришли от такого необычайного зрелища в неописуемое изумление: еврей веселящийся, даже пляшущий, не в праздник «симхас-торе» (Радость-Торе - день ежегодного праздника, когда еврею не только разрешалось, но он обязан был веселиться), а в будний день! Присутствующие были крайне шокированы таким непристойным поведением.
Так это было в дни моего детства, - лет шестьдесят тому назад. А вот как г. Литовцев описывает жизнь современных евреев в Палестине: «...Сложившийся в Палестине быт очень весёлый. Я думаю, нигде в мире в еврейской среде нет столько непосредственной весёлости здоровой. Много песен, хороводов, плясок, смеха. Такой стихийной радости в еврейской среде я на своём веку не видывал...» Да неужели это так!
Насмотревшись немало на своём веку всякого людского горя, пережив много лютых дней в моей мирной и боевой жизни; видя, наконец, и крушение моей Родины, я был бы безмерно счастлив на закате моей жизни видеть радость и веселье на месте горя и печали, всюду где есть люди, где бьётся любящее человеческое сердце; но, признаюсь, у меня невольно навёртываются особые горячие слёзы умиления, когда слышу, на старость лет, что луч радости и веселья заглянул, наконец, хоть в небольшой уголок обездоленной и мрачной жизни еврейского народа, в течение многих веков знавшего только плач и горе!
