— Никто, как сама же полиция подложила, — добродушно твердит Петр Францевич…
Я смеюсь.
— Департамент полиции потом делает запрос: «Кто несет ответственность за вещи, находимые в помещениях института?» — «Я несу ответственность. Я один», — пишет в ответ Петр Францевич.
Он взглядывает на меня, и лукавая искра пробегает в его глазах.
Я понимаю — его хотели поймать… и я смеюсь…
Потом речь идет об организации женских курсов, о совете профессоров, о составе совета.
— Он мне все толкует, что он социал-демократ, — говорит Петр Францевич, называя фамилию. — А мне что за дело, что он социал-демократ. Будь, чем хочешь: эс-дек, эс-ер… Нет, ты мне свою личность, свою человеческую личность покажи. А то он, видите ли, эс-дек, — горячился Петр Францевич.
И я понимаю его и улыбаюсь: «Конечно».
Разговор переходит на моих товарищей по Шлиссельбургу: Новорусского, Морозова и Лукашевича, которых Петр Францевич приспособил к лабораторным занятиям и к лектированию.
— Вот и вас устрою, — говорит он с приветливым взглядом.
— Да нет же, Петр Францевич. Полиция не позволит, да и что мне делать у вас? Разве шерстку вашей пантеры чесать… ее от моли беречь, — смеюсь я, указывая на прекрасное чучело животного.
— Нечего смеяться — найдем дело, — говорит Петр Францевич.
Говорим об общих знакомых. Такая-то растолстела.
— И к чему этот жир… — восклицает Петр Францевич. — Совсем ни к чему… Вот мне тот самый сюртук впору, что я тридцать лет назад сшил… Жир, это — нехорошо, это — лишнее; это — ненужная тяжесть. Я рад, что вы не растолстели, — смотрит он на меня.
Вернулись в его квартиру, в кабинет.
Открывает альбом и показывает карточку 1871 года: я с сестрой Лидией за столиком, с анатомией.
О ее существовании я и забыла… Как трогательно, что столько лет он хранил ее…
Кабинет простой, невзрачный, серый. Стол и масса полок с книгами.
— А вот Морозов купил дорогую мебель, — говорит Петр Францевич. — И к чему? Разве на простом столе нельзя работать? Я каждый раз, как вижу жену его, так сейчас ее пилить начинаю за мебель… Ну, не все ли равно работать на ореховом столе или на сосновом? Ничего этого не надо, я и на простом отлично работаю, — и он указывает на свой некрашеный, старый стол, на котором лежит неоконченная рукопись.
Дорогой Петр Францевич! Все тот же аскет, серьезный, не думающий о благах мира, об удобствах жизни, о том, что есть, что пить, во что одеваться.
— Раз в неделю, по пятницам, больных принимаю, — продолжает он знакомить меня со своей жизнью.
