— У вас открыто было. А на вахте меня пропустили — парнишка ещё шире улыбнулся — Дело у меня к вам, дядя Спиридон Павлович. Важное.
— Да? Дело говоришь? — Палыч с сомнением посмотрел на входную дверь. Вроде бы закрывал воротину, на засов закрывал, точно. От мастера закрывался, а то ведь принесёт чёрта беспутного и опять начнёт соцсоревнованиями, да обязательствами повышенными уши засорять! Но засов мирно покоился на двери, прислонившись к задней скобе стерженьком, и всем своим железным видом опровергал закрытие двери. Вроде бы как и паутинка на нём появилась. Хреновина какая-то.
— Ну, излагай малец, что у тебя за дело.
Палыч решил не задумываться о своевольстве засова, налил себе чаю и, сделав глоток, чуть подобрел.
— Серьёзное дело, дядя Спиридон. Без вас никак не получиться. Мне нужны ваши руки золотые — хочу я, что бы выковали вот это.
И малец развернул на верстаке, ловко прижав уголки плашкой и выколоткой, белый альбомный лист, скрученный в трубку.
Палыч подвинулся поближе, присмотрелся. Клинок длинной семьдесят сантиметров, изогнутый, с односторонней заточкой, без дола. Тщательно заштрихована «спинка» — оковка задней стороны клинка. Ручки крестовины эфеса загнуты вверх, к клинку…. Палыч отшатнулся от чертежа.
— Да ты…. Это же…. Как её? Это ж сабля!
— Да, дядя Спиридон. Это сабля. Польская карабела. И таких мне нужно две.
— Да ты знаешь, сколько за неё дадут? Это ведь, мать его, холодное оружие!
— Знаю, дядя Спиридон. До двух лет. Но я знаю, что вы Спиридон Павлович — кузнец.
— И, чё? Дадут меньше?
— Нет. Но каждый настоящий кузнец должен выковать за свою жизнь хотя бы один клинок. Не финку бандитскую или свинорез из прогорелого клапана, а клинок. Настоящее оружие. Или он не кузнец. Кроме того, я вам хорошо заплачу. Меня зовут Дмитрий Олин, по прозвищу Сова.
— Сова? Это не к тебе мой младший во двор бегает?
— Ко мне.
— Ну, гм… Сова значит… Настоящий кузнец, говоришь, должен?
— Должен, дядя Спиридон, должен. Иначе, сами понимаете, по-другому и не получается — профессия у вас такая, ремесло.
Слово «ремесло» из мальчишки прозвучало не как обзывок деятельности, не уничижительно, а как-то веско и значимо. Словно не род занятий он называл, а призвание человека, что ли. Палыч задумался, поставил стакан с чаем, высвободил из-под груза лист бумаги, повертел в руках. Что-то внутри Палыча, мелкое и поганенькое, хотело выгнать из кузни пацана, а чертёж разорвать и сжечь в горне, но другое — большое и справедливое, говорило ему, что это будет не правильный, неверный поступок и он о нём будет сильно сожалеть. Палыч решился:
