— Да, да, — глуховато донеслось из-за дверей.
Девочки очутились в небольшом кабинете, увешанном вышивками и рисунками. Сидящий за письменным столом седоусый человек в защитном костюме отодвинул в сторону счеты, взглянул на воспитанниц добродушными, в мелких морщинках, глазами.
— Сияешь, Шуренок? И не жалко от нас уезжать?
— Ой, что вы, Сергей Сергеевич, еще как жалко! — вырвалось у Шуры. Сказано это было с такой искренностью, что на глазах у девушки выступили слезинки. Впрочем, радость была сильнее всех иных чувств, слезы тут же высохли. Звонкова засмеялась и, спохватившись, выдвинула Олю. — Сергей Сергеевич, я вот насчет Оли Глечко.
— А что с Олей? Оля, я вижу, жива-здорова. — Морщинки у глаз директора, словно лучики, сошлись опять. — Уроки еще не выучила — это тоже вижу. Правда, Оля?
— Сергей Сергеевич, посмотрите ее документы. Может, и у нее мама найдется!
— Вот оно что! — Мелкие добрые морщинки отпрянули от глаз, унося улыбку; ставшие строгими голубые глаза пожилого человека быстро и пытливо оглядели напряженно молчавшую Олю Глечко, с явной укоризной задержались на Звонковой. — Нарушаешь ты наш уговор, Шуренок!
Шура покраснела: час тому назад Сергей Сергеевич действительно просил ее не беспокоить ребятишек рассказами о матери.
Директор поднялся из-за стола и, припадая на левую ногу, подошел к канцелярскому шкафу.
— Ну, ладно, раз пришли — давайте поглядим, — скрывая неудовольствие, добродушно бурчал он.
Стараясь восстановить напрасно смущенное душевное равновесие девочки, директор шутил, перебирая личные дела воспитанников, и пытался припомнить, что он знал о прошлом Оли Глечко. Кажется — ничего. В этом детдоме Сергей Сергеевич директорствовал первый год и, естественно, не мог сразу запомнить биографии своих ста тридцати подопечных, какими бы коротенькими они ни были. Крохотным оказалось и «личное дело» Оли Глечко — оно уместилось в обычном почтовом конверте.
Заметив напряженный взгляд девочки, директор поспешно запустил пальцы в конверт, сел за стол.
— Ну, вот и твои документы...
В конверте оказалась справка с наклеенной фотокарточкой пятилетней Оли и направление областного детского распределителя.
— Так: фамилия твоя Глечко — правильно, выходит; маму твою звали Катей, отца — Максимом...
— Катя... — как эхо, прозвучал тихий ломкий голос девочки. Маленькая ее память трещала под напором немыслимо далеких, неясных и тревожных видений — ничего определенного они не воссоздавали, но причиняли почти физически ощущаемую боль: сердчишко колотилось сильно и часто.
