– Как оно, внук? Ладненько? Не сильно устал?
– Не-е-ет, дедушка, – придавливаю я тяжелое горячее дыхание, но мой голос плавающий, зыбкий. – Все отлично. Горка пустяковая.
– Пустяковая не пустяковая, а свое дело знает: пот выжимает из нас. – Он помолчал, зорко, с прищуром посмотрел на меня. – Но забраться на гору – полдела, даже пустяк. Как с нее хорошо спуститься – вот закавыка.
– Сходи да сходи себе, можно и бегом, – пожал я плечами.
– Можно-то можно, – крякнул дедушка, – а вдруг как понесет? Да так побежишь, что расшибешься, не устоишь на ногах. Нет, внук, надо уметь подняться наверх, надо уметь и спуститься. Кто не додумался до этого – тому и лоб расшибать.
– Ты, дедушка, умный, – улыбнулся я.
– Я стреляный воробей. Меня жизнь ломала да гнула, по дорогам войны прогнала – посмотрел я на людей. Мал ты еще, а скажу все же тебе: не умеем мы жить. Бог создал нас людьми, а потому жить нам надлежит по-людски. – Он нахмурил влажные брови, перевел дух. – Вот мы и вскарабкались. Отдохнем, поглядим вниз.
Мы присели на широкие, бугорчатые спины гранитных глыб. Какое наслаждение горячему, уставшему путнику чуять мертвый, но желанный холод камней, благодарно поглаживая и похлопывая их ладонью.
– Вон они, Весны, – ласково сказал дедушка. – Просыпаются, засони. – Он прикурил, затянулся дымом. – Как я, внук, тосковал без них на войне… Ты вот что… люби их, – сказал он смущенной скороговоркой.
– Кого? – удивился и не понял я.
– Весны. Речку и поселок. Они одни такие на весь белый свет.
Мы смотрим на Весны – речку и поселок-городок; небо над ними и нами – синее, широкое, теплое.
Долго мы сидели молча.
Сказать, что ширь и синь небесная захватили наш дух, – чувствую, мало и не совсем точно. А скажу иначе: мы словно сами превратились в крохотные кусочки этого веснинского неба и, представилось, полетели над Веснами, вошли в синее – и стали небожителями, не грозными, властительными, а покорными и смиренными, как само утреннее небо. Я ощутил себя удивительно легким. Подумалось, вдруг сорвется из того далекого леса какой-нибудь пробудившийся от птичьего щебета ветер и подхватит меня с дедушкой, и на самом деле вольемся мы в небо или, может быть, падем на Весны, как снег или дождь.
Весна-река смотрела в небо и, казалось, так засмотрелась, что остановилась – не шелохнется. Но я знал, что она быстрая, стремнинная, что крутит на глубинках стаи щепок и коряг, что рокочет, перебирая каменистые ребра отмелей, что качает большие утонувшие бревна, что время от времени слизывает с жадностью с берегов ил и глину. Но сейчас она затянута утренней дымкой и глядится смирной.
