– У-у-у-ух!
– Что, что такое? – толкали мы застрявших в проходе воспитанников.
Это же надо, до чего додумались: в середине зала красуется обсыпанная блестками елка, а от ее маковки несколько хвойных гирлянд бегут по потолку и плавным изгибом стекают по стенам до самого пола. Гирлянды – мягкие лапки-веточки, и такое создается впечатление, что и вправду побегут они – необыкновенно все воздушное и живое. Представляется, что попали мы в сказочный лес – выглянет из-за ветки гном или зайцы вывалят на опушку. Пахнет хвоей и растаявшим снегом. Мы – молчим.
Неожиданно забегает с мороза Белла Степановна:
– Ой, ой, ребята: кто-то кричит в лесу! Просит помощи.
Мы хватаем шапки и пальто и – бегом за Беллой Степановной. А дело уже кралось к двенадцати.
– Что такое? Кто кричит? Кому нужна помощь?..
За темными соснами в кустарнике кто-то громко кряхтит, охает, а другой голос – тоненько пищит. Мы – туда. Видим: в сугробе по самый пояс увяз Дед Мороз с огромным мешком за спиной, а маленькая Снегурочка тянет-потянет его за руку. Ребята не поймут, откуда взялись Дед Мороз и Снегурочка, – ведь с нами не ехали. И я не понимаю, заглядываю в глаза Беллы Степановны. А она помалкивает и подмигивает мне. "Экая артистка!" – подумал я.
Под руки выводим нежданных, но желанных гостей на поляну. Дед стукнул своей золотистой палкой о землю и возгласил:
– А ну-ка, братцы-месяцы, явитесь на пир ребячий!
И разом, будто бы кто-то дохнул, взвились двенадцать костров обочь поляны да гурьбой понеслись в морозное небо двенадцать многоцветных, рассыпающихся бисером ракет. У костров стояли наряженные в кафтаны с кушаками братцы-месяцы и, зазябшие, приплясывали: часа полтора они, бедняги, шефы-милиционеры, ждали нас, а мороз в ту ночь похрустывал…
Эх, понеслось веселье! Мы прыгали через костры, водили хороводы, в сугробы, раскачивая за ноги и за руки, бултыхали друг друга, со свистом и визгом кучей катались с горки…
Интернатская жизнь ребенка – нелегкая жизнь, сжатая, придушенная сильным кулаком режима и правил. Все в ней отмерено взрослыми по минутам, отгорожено от любой другой жизни высоким забором установлений, держащихся десятки лет неизменными: в такое-то время нужно встать утром, умыться и одеться, строем пройти в столовую, по команде воспитателя сесть за столы, по команде же выйти из-за них. Свое время для уроков и подготовки домашнего задания, игр и ужина, просмотра телевизора, – все вроде бы правильно, стройно, выверенно, как в математике, а душа восстает. Эта лямка на годы и годы! Кто-то из воспитанников от такой жизни становится еще угрюмее, раздражительнее, молчаливее, а вновь прибывшие малыши нередко ударяются в скитания. "Не смей и шагу в сторону ступить!" – нудно, упрямо жужжала бы безликая и безмолвная машина-режим, если умела бы говорить. Шагнул в сторону – тебя не одобряют ни воспитатель, ни директор, а иногда и твои товарищи. Воспитателю, бесспорно, легче работать, опираясь на требования режима, на какие-то устоявшиеся интернатские правила и традиции: особо не надо задумываться над тем, чем в ту или другую минуту занять детей.
