Вот как бывает: молодой, сильный, красивый парень в свой день рожденья сидит дома – один, совсем один. При мне, правда, позвонили родители («производители», как, морщась, прокомментировал Хенк), но их «произведение» даже не снизошло поднять трубку, с отвращением выслушав «болтовню этих придурков» на автоответчике.
С букетом моих роз Хенк был сатанински красив. Я взялась его фотографировать. Мы пили «Jenеver» и теперь уже я под синатровскую «Everybody Loves Somebody Sometimes...» командовала: «Замри!», «Вот так! Лежи вот так!» Чувствовалось, что для Хенка крайне непривычно, а возможно, и неприятно быть «объектом визуальных концепций»... Но он подчинялся. Его глаза при этом словно бы говорили: ну, вот видишь, Соланж, у нас же все хорошо, Соланж, дай мне шанс, Соланж, мы сможем снова быть вместе...
И вот, пока мы так проводили время – и ночью, когда спали, и рано утром, когда я уже ушла, а Хенк остался наедине со своими «неоднозначными впечатлениями» – а возможно, и весь последующий день – цветы, по нашей обоюдной рассеянности, оставались без воды.
И они, конечно, завяли.
О чем Хенк мне сказал через три года, в Иерусалиме. Правда, он, в конечном итоге, спохватился и налил-таки воды в белый фаянсовый кувшин (куда цветы как один из элементов декора были целенаправленно поставлены мной для фотосессии). Однако это запоздалое раденье оказалось уже напрасным. Но ты не думай, Соланж, я храню этот засохший букет – он еще прекрасней, чем свежий, поверь...
Нет. И на этом эпизоде – с засохшими цветами – я тоже не хочу завершать историю. Слишком карамельным мне кажется такой конец – с тошнотворно-трафаретными параллелями и одномерной, лобовой, не без прогоркло-назидательного запаха, символикой. А кроме того... А кроме того, для тех, кто любит так называемую «правду жизни», следует отчитаться до конца...
А «правда жизни» (на самом деле, просто взгляд из другой точки – а их, точек обзора – бессчетные мириады) – итак, «правда жизни» была такова.
...Конечно, тем вечером мы занимались не только фотографией. Об этом можно легко догадаться. Примеряя перед зеркалом галстук, то есть так и этак поигрывая узлом, Хенк строил уморительно-серьезные физиономии «солидных мужчин»: банкиров, менеджеров, статусных бюрократов... Но вот, без какого бы то ни было перехода, он рывком скинул рубашку (градом полетели пуговицы) и жадно обнял меня:
