Коренные изменения неизбежны - Дневник 1941 года | страница 12




11 мая. Воскресенье.

Холодный май. Сейчас утро. Ясная солнечная погода и 0° в 7 часов утра.

Любопытной чертой нашего времени являются некоторые неожиданные и непонятные черты организованного невежества - патологическое явление, однако очень глубоко влияющее на жизнь. Два явления здесь бросаются в глаза.

‹Первое. - Запрещение синоптических карт, искажение одно время высоко стоявшей работы Главной физической обсерватории. Не только не печатаются карты - исчезли в работе циклоны и антициклоны. Одно время в «Социалистическом земледелии» - органе Комиссариата земледелия - печатались данные о температуре, дождях и т. д. Не знаю, печатаются ли они и теперь. Трудно достать: в киосках Москвы их почти нет. А между тем, несомненно, для авиации - которая растет - эти данные должны быть.

Но сейчас, мне кажется, мы переживаем какое-то глубокое изменение климата. Опять - второй - резко аномальный год. Холод и дождь. Приезжие с юга ворчат о затруднениях машинного и железнодорожного сообщения. Залито водой - сплошные болота, запоздание поездов.

Второе ‹явление связано с› географическими картами. Все искажено, и здесь цензура превзошла все когда-то бывшее. Вредители сознательные и бессознательные слились. Оппоков[52] (сидит) полузасекречены. Дерюгин [53] не мог напечатать карт Японского и Охотского морей. Дурак цензор ‹…› [54] ему сказал, когда он показал ему опубликованную японскую карту: «А может быть, они нарочно это напечатали, чтобы провести нас?»

Шмидт правильно дал Кулику[55] нагоняй ‹за то›, что он недостаточно внимательно отнесся к болиду, наблюдавшемуся под Москвой «членом правительства». Кулик вынужден ехать ‹на место› сам. При реальных наших условиях - диктатура «правительства» - это неизбежно.

Начинаю думать, что моя «Хронология» - ценный матерьял для моих «Воспоминаний», которые, может быть, еще придется написать, - если придется прожить несколько лет.

Днем Аня прочла мою статью о Гёте. Вероятно, опять придется столкнуться с дурацкой невежественной цензурой.

Третьего дня ‹был› у Авербаха (мой «ученик» 1890 года!)[56] . Осмотрели ‹глаза› со всеми приборами. А вчера - у Бакулева [57] . Ясно, что современная медицина бессильна в этой области. Авербах говорит, что для моего возраста у меня глаза прекрасные, а Бакулев ворчал, что изменения так глубоки, что никакие очки не помогут, а о биноклях они ничего не знают. Медицинское стекло очень плохое, и врачи не могут добиться, чтобы на это обратили внимание. Всюду - брак.