Епископ Зингели очень сердился, когда от шарканья и постукиванья человеческих ног поднималась пыль. Его густой бас направлял поющих; некоторое время он позволял им петь, а затем знаком останавливал Эбена и простирал вперед руки. Гимн замирал на губах; люди опускались на колени и начинали молиться.
Епископ неторопливо руководил молитвой, в которой прежде всего воздавалась хвала Всевышнему. Простым языком он описывал блаженное состояние святых и награды за истинно христианскую жизнь. Слушатели безмолвствовали. Когда он называл имя Иисуса, они отзывались «Иисусе Христе!»
— Послал ли ты своего сына на новые страдания, о господи?
Люди застонали.
— Угнетают ли враги Сиона твоих детей? Удалился ли ты от нас, о господи, когда мы истекаем кровью, когда мы погибаем?
— Покинул ли ты нас, всевышний?
— Оставил ли ты нас на произвол кнута и бича в Египте? Ты ли вложил в руки фараона плеть, подушный налог и принудительный труд, ты ли обрек своих детей на семижды семь бед?
Люди, безмолвно внимавшие описаниям блаженства, теперь яростно зашевелились, а лица их озарились удовлетворением, когда они услыхали о своих страданиях и муках с амвона. Епископ превратил этот поток жалоб в длинное и довольно нудное молебствие, и когда у прихожан в том или ином месте вырывался особенно громкий взрыв гнева или стон, он еще и еще раз повторял те же слова.
Коломбу стало скучно. Эта часть службы епископа ему не понравилась. Словно собака у всех на глазах зализывает свои раны. И все это неизменно заканчивалось обещанием, что бог накажет своих врагов и развеет их по ветру, как мякину. Но обещание это звучало неубедительно, и люди оставались равнодушными и удрученными. Ему хотелось послушать проповедника Давида, сородича и близкого друга Мьонго и Люси. Давид и Мьонго привели с собой Люси из Энонского леса, находившегося на расстоянии дня ходьбы от Питермарицбурга. Оба они были мастерами-лесорубами и подрядчиками белых владельцев леса. Это были люди с сильным характером, успешно выступавшие против вождя своего племени Мвели; они даже добились у правительства разрешения выйти из-под власти Мвели, чтобы исповедовать христианскую веру и распространять слово божие. Именно благодаря встрече с Мьонго Коломб перешел от белых методистов в секту эфиопов. Мьонго высказал простую мысль, столь простую, что, казалось, не знать этого было невозможно, и все же, когда Коломб услышал об этом впервые, ему почудилось, будто гром грянул среди ясного неба. «Африка для африканцев!» Эти слова заставляли сердце биться так сильно, что оно готово было вырваться из груди. За этими словами таились бескрайние дали Черного Дома, простирающегося далеко за горизонт, куда уже не могла ступить нога человеческая, леса, пустыни и моря. Мысленно Коломб не раз проделывал это путешествие; ему нравилось слово «Африка», слово, ставшее для него новым, когда Мьонго вложил в него великую идею. Африка — Черный Дом, в этом сомнений не было. Когда земля будет принадлежать африканцам, они будут гостеприимны. Каждый черный человек, мужчина или женщина, гостеприимен, радушие было частью его воспитания. Нашлось бы у них место и для Эбена с Джози и для всех им подобных; нашлось бы оно и для добрых умных индийцев; нашлось бы место и для старой мисс Брокенша, белая кожа которой была просто ошибкой всевышнего, и для Тома, если он захочет, и для нескольких миссионеров, если они этого пожелают. Но до тех пор, пока африканцам ничего не принадлежит на их собственной земле, о радушии нечего и думать.
