— Мбазо, ты не видел… вещей, которые я привез вчера?
— Нет, инкосана.
Том сидел, потирая заросший щетиной подбородок, и старался припомнить, куда он их дел.
— Под твоей кроватью лежат какие-то вещи, — сказал зулус и, нагнувшись, вытащил винтовки. Дерюга разорвалась, и они оба увидели черный, покрытый маслом металл и ремни от патронташей. Мбазо в испуге отпрянул, словно наступив на змею. В его темных добрых глазах вспыхнул страх, и он, ахнув, прикрыл рукой рот и на цыпочках вышел из комнаты.
Значит, Мбазо знал, чтό происходит, или инстинктивно чувствовал это, он был слишком молод и слишком честен, чтобы скрыть удивление. Если ему дать время, то тогда уж он не скажет ни слова и будет упрям как осел. А что сделает с ним полиция во время допроса? Проговорится ли парень?.. Или они будут бить его до тех пор, пока он не выболтает что-нибудь… имя или какие-нибудь сведения? От этого не застрахован ни один человек в долине. Нет, этого он не допустит. Он это предотвратит, уничтожив винтовки, и никому не скажет о них ни слова. Но все равно нельзя уничтожить того, что волнует народ, — нельзя охладить тот скрытый пыл, который все чувствуют, но не могут определить словами.
Том сложил винтовки в высокий голландский шкаф в ногах кровати и запер дверцу. Час спустя он отправился в путь в легкой коляске вместе с Мбазо. Дорога к большому дому была окаймлена молодыми платанами и дубами; когда-нибудь они образуют огромную, величественную аллею, но в это жаркое летнее утро, когда далекое небо казалось хрустальным и прозрачно-голубым, деревья были частью юного, полного надежд мира, дышащего здоровьем и жизненной силой. Удивительно, что, несмотря на подавленное настроение, мысли его постоянно возвращались к чему-то радостному и счастливому. Но он заставил себя снова задуматься над неприятным открытием, о котором лучше было бы забыть. Он вылез из коляски и пошел пешком, наслаждаясь прелестью утра и гадая, какие мысли наполняют в эту минуту голову Мбазо. За поворотом дороги перед ним предстал во всем величии Раштон Грейндж. Он вновь увидел тяжелое, приземистое здание, толстые, безобразные колонны портика и нелепые спиральные дымовые трубы. Его отец, человек недалекий, отличался от невежественных жителей краалей лишь тем, что ни во что не верил. Он был высокомерен и сдержан и в прошлом любил разглагольствовать о судьбах британской нации, ибо это был единственный миф, на который можно было опираться в сумбурной Африке. Теперь он уже не говорил об этом, но не потому, что отказался от своих прежних мыслей; он, собственно, и в них никогда не верил. Он говорил меньше просто потому, что случившийся с ним удар повлиял на его органы речи, и если он волновался, то из угла рта у него текла слюна и тогда он становился совсем жалким. А ему не нравилось казаться жалким. Его тяжелые челюсти были всегда крепко сжаты, и он злобно глядел вокруг жестокими светлыми глазами, веки которых иногда дергались — трудно сказать, от смеха или от гнева. Он хвастался тем, что еще никому не удалось убедить его в чем-либо. Его двоюродная сестра, миссис Эмма Мимприсс, вдова лет сорока, которая жила в Раштон Грейндже и вела там хозяйство, вот уже двадцать лет пыталась уговорить его обеспечить ежегодную ренту ей самой и ее осиротевшему сыну Яну. Она очень искусно всякий раз заводила об этом разговор, но он неизменно отвечал:
