?
– В самом деле! – увлеченно поддакнула моя жена.
– Представьте себе, дорогой друг, что мне вздумалось бы начать ваше описание перечнем всего, чем вы не являетесь? Это было бы нечто немыслимое. «Все, что не есть Паламед Бернарден». Список получился бы длинный, ведь вещей, которыми не являетесь вы, так много. С чего же начать?
– Можно сказать, например, что доктор – не пернатый.
– Совершенно верно. Равным образом он не зануда, не хам и не дурак.
Глаза Жюльетты округлились. Она побледнела и зажала рот рукой, чтобы не прыснуть.
Лицо же нашего гостя не выразило ничего. Произнося последнюю реплику, я внимательно всматривался в его черты. Ни-че-го. Ни малейшей искры не мелькнуло во взгляде. Ни единый мускул не дрогнул на лице. А между тем сомнений быть не могло: он слышал. Признаюсь, меня это впечатлило.
Выкручиваться, однако, опять надо было мне. Я продолжал наобум:
– Любопытно, не правда ли, что таксономия пришла в нашу жизнь через биологию. Разумеется, это объяснимо с точки зрения логики: зачем было бы изобретать категории для вещей, не отличающихся разнообразием, таких, как, например, гром. Множественность и разнородность рождают потребность в классификации. А что может быть множественнее и разнороднее, чем животный и растительный мир? Но здесь можно усмотреть и более глубинные соображения…
И тут я вдруг понял, что эти соображения, над которыми я столько думал, начисто вылетели у меня из головы. Я был не в состоянии вспомнить, к чему пришел за двадцать лет размышлений. А ведь еще не далее как вчера я отлично это помнил. Должно быть, это присутствие – гнетущее присутствие – месье Бернардена заблокировало мой мозг.
– Какие же это соображения? – пришла мне на выручку жена.
– Это пока всего лишь гипотезы, но не сомневаюсь, что я на верном пути. А вы как думаете, Паламед?
Мы ждали, затаив дыхание, но напрасно: он ничего не ответил. Я невольно восхитился им: слабоумный ли, нет ли, сосед был наделен этим мужеством – или хамством, – которым никогда не обладал я: он мог не отвечать. Ну хоть бы бросил «Не знаю» или пожал плечами. Абсолютная индифферентность. Если учесть, что человек навязывал мне свое общество на долгие часы, это выглядело почти сверхъестественно. Я только диву давался. И, признаться, завидовал ему, сам не будучи на такое способен. Он даже ничуть не смутился – смутились мы! Дальше просто ехать некуда! А впрочем, зря я удивлялся: если бы хамы стыдились своих манер, они бы не были хамами. Я вдруг поймал себя на мысли, что это, наверное, чудесно – быть таким скотом. Не жизнь, а малина: хами напропалую, а совестью будут мучиться другие, как будто это они дурно себя вели!
