– И очень нужно, – тут же поддержала девчушка. – А то с холодухи и с голодухи у тебя все откажет.
– Чего все? – насупился суровый мальчуган. – Сралка с мочалкой?
За чаем кратко познакомились. Правда бутылку географ велел ребятам зря не тратить и оставить впрок. А девчонка рассказала, уже как леопард зевая, историю.
– Вы, дядя, не думайте, что если тогда Вам задком посветила, то конченая. Меня мамка Валя, ну, моя Эвелина Розенблюм по походному, ох как бережет.
– Для кого это? – насупился парнишка.
Оказалось, что к моменту полной неплатежности зарплаты на "Красной чесальщице" мама Валя и тоже с Валей, дочкой, очутились в гнилой плесневелой каморке фабричного двухэтажного барака без денег, без мужа, без отца и без надежд. Второго и третьего Валя-младшая никогда не видела, потому что как-то, напившись и подбрасывая над затертой клеенкой звенящие последние монеты, мама Валя в сердцах сказала дочке:
– Сволочь он, твой папаша. А я дура оловянная, ноги развесила, все надеялась на Первомай приодеться, к локтю его прижаться, дочку на шею, и на прогулку под танцевальные марши, с мороженым или сахарным петушком. А он, сволочь, не задержался у твоей колыбельки, кобелина. Как зовут – не знаю, да и кто он – не спрашивай. Может этот, а, может, тот, все хорошие, – заплакала мамаша, бренча вместо бубна мелочью.
Потом они с другими боевыми тетками-чесальщицами вперлись к глубокому начальству, к самому владыке фабрики, бывшему ее красному директору и партсекретарю Евграфу Евграфычу Бодяеву. Поклонились в ножки и сказали:
– Что ж ты, гнида, деньги не платишь? Мы же с утра до ночи горбимся и коробимся, в старухи с тридцати лет заделались. У меня дочка, – крикнула Эвелина улыбчивому хозяину. – Мне ее что, на панель снаряжать? Почему бараки двадцать лет без ремонта, дранка-оборванка во все щели летит, крыша-жестянка поехала к дальним помойкам. Где твоя партийная совесть, уважаемая гнида Евграф Евграфыч? Ты же, когда наши липовые акции обирал – златые горы сыпал. Дай хоть заработку по три тыщи.
– Ой, бабоньки! – воскликнул кровопийца Евграф. – Кончилась совесть в социализме, демократы-плутократы, видали, чего наворочали. Деньги дам. А по три тыщи не жирно? Глядите, – воскликнул, сверкнув золотой короной зубов. – Пожарных, псов поджарых, кормлю, проверяльщиков две тьмы до упаду пою, санитаров несчитано на нарах за ваш счет отсыпается. Губернатору дай, бандагалу дай – а то в рабочее время с четырех сторон вас спалит, а меня закоптит. Государевым налоговым псам кость кинь, чтоб умножали правильно. И, думаете, все? А сам я голый со своей партзакалкой. Вот че демократские хари смудрили. По три тыщи не дам, по тыще дам, кто баламутить кончит. В другое, бабоньки, время – все бы отдал, и сам на именины ваши в гапачке прошелся, да время другое. Хотя, если кому особо приработать надо, ну, кто пофигуристей, – подошел он к стоящей в первом ряду делегации маме Вале и сытно оглядел, – тем могу подсобить, по желанию направив на хозяйственные вечерние посиделки в сауну Союза мелких и других предпринимателей. Ну, а уж кто непофигуристей, ждите бабоньки весны-красны. Не за горами уж.
