– Да! – крикнул Евсей и с размаху влепил кулаком по тарели, так что запрыгали там и слетели на пол маринованные юркие миноги. Подошел бугаек-официант.
– Горяченького подать, – душевно поинтеросовался, собирая битое. – Покушаете?
– И так хорошо, – злобно сверкнул глазами банкир. – А вот тогда слушай в полные глаза, Сеня, – продолжил. – Была одна хорошая. Стишки все читала. Мимо отбросов бежит – вся светится, будто по лесной поляне пчел ловит. На меня, кстати, очень поглядывала. Я был бравый паренек, пил в меру, дрался спокойно, не зверел, оттого и боец считался штучный. Да и не матерился излишне, не ощущал в этом кайфа. Пацаны уважали меня за сметку и осмотрительность. А она, Сеня, ходила, будто в облаках летала. Веришь? Мимо меня по лесенке со своего верхнего третьего этажа бежит по гнилым ступеням и стишки читает, словно ей на нашу говенку… все равно: про воробьев, про сводницу весну, про покатые плечи усталой земли. Но к ребятам не жалась, но и не шарахалась. Тискать и хватать себя сильно не давала, да и другого ничего.
Пацаны с девками ихними, когда она совсем хороша стала, мне говорят: хочешь, говорят, бери себе, видим, ты на нее глаз положил. А ты у нас уважаемый. Пускай, как твоя в кодле ходит, тебе зеленый свет. Но так скакать тут в скакалки нельзя – место гиблое и жизнь квадратная. Все в сплоченке, по одним правилам дохнут и по девкам сохнут. Все в одном ходим, одно едим и танцуем. А она, непонимашка, все бегает и музыкально слова будто мне мурлычет: про сиреневые сумерки, про колокольчик многозвучный.
У меня сердце прахом пошло. С одного бока – с ребей все равно кантоваться, с другого девчонка ничья. Да и не моя, хлопцы звереют. Я ей как-то на лестнице и говорю:
– Слушай, ты с кем-нибудь бы ходила. А то страшно мне за тебя. Со мной, давай, ходи, хочешь, я тебя любить буду.
А она отвечает, глядя так хитро и смешливо:
– С тобой буду. А где ходить то?
– Ну тут, с пацанами. Больше здесь негде. И никто не ходит где еще.
А она говорит мне грустно и серьезно:
– С тобой только буду ходить. Без пацанов.
И стих мне какой-то не по делу дурацкий лепечет: про синие очи, полные ночи. Я обозлился.
– Дура, – говорю. – В лесу жить, со стаей выть. В степу кочевать – и ног не ободрать?
Смеется-заливается, а глаза сухо горят.
– Нет, – говорит. – Хочешь меня одну – бери. А в стаде я овцой не хочу быть, только подпаском у пастуха.
– Дура, – крикнул я отчаянно тогда. – Ты в жизни живешь, или как?
