Особой театральной новизны в этом приеме не было — пови- димому, он известен еще со времен Эсхила. А проблема заключается в том, что есть темы, которые невыразимо трудно вынести на непосредственный суд зрителя. Чтобы здесь и сейчас вместе с ним разобраться, понять, найти позицию, оценить, принять всем сердцем или отвергнуть со всей ненавистью то, что в этот момент обсуждается на сцене. Для этого театру не хватает его сиюминутности, и зритель без ответа на заявленные в теме вопросы может остаться неудовлетворенным.
Только художественной публицистичностью было не обойтись. Нашему театральному Едигею в его муках и борениях с несправедливостью была необходима опора, верящий в него друг. В романе есть немало превосходно написанных внутренних монологов Едигея — их мы рискнули вынести в прямую речь, обращенную именно к другу. А стать им должен был… Всегда страшновато выходить к залу с рассказом-исповедью. Зато бывают минуты, когда радостно замирает актерское сердце от того внимания, настороженности, напряжения, которое видишь в глазах зрителей.
Нет музыканта без слушателя. Нет прозаика без читателя. Нет актера без зрителя. И неважно, каков он, работать приходится с ним и для него. Значит, надо постоянно искать путь к его сердцу. Делать это очень трудно, поэтому мне по-прежнему дороги встревоженные и серьезные глаза зрителя на спектакле «И дольше века длится день». Но я трезво понимаю, что дело тут не в моей актерской проникновенности, а в глубине, тревожности и честности айтматовской прозы, которую нам, наверное, удалось донести до зрителя, не расплескав ее богатства.
Разумеется, если подходить к этому вопросу исключительно со сценической позиции, то любой персонаж, в том числе король, — герой. Но короли всегда люди. И, поглядев шире, не с актерской, а с обыденной человеческой позиции, легко прийти к выводу, что далеко не каждый король имеет право называться героем.
Не устаю изумляться, до чего же тонкий инструмент — этот самый театр — придумал человек для своих отношений с временем и с порождениями времени в текущей жизни: со святыми, мучениками, с чудовищами, имеющими над людьми убийственную власть, с тиранами всех времен и народов, с вождями, непременно ведущими толпы к счастью и светлому будущему.
Страшны властительные тираны, а обыкновенному человеку для чего-то непременно хочется обличительно крикнуть им в лицо: «Ты тиран^Ты убийца!» И он исхитряется сделать это с высокого помоста сцены, даже зная, что вслед за этим помост славы может для него превратиться в эшафот, в подставку гильотины, в Лобное место… Очень часто современному тирану истина высказывается через повествование о подобном ему властителе прошедших веков. Интересно, что и сами обличительные спектакли стали драматургическими сюжетами. Вот Гамлет с бродячими комедиантами показывает повинному дяде историю об убийстве своего отца. Но не каждый тиран желает понимать аналогии с прошлым, а, для театра, для артистов важнее, чтобы их повесть понял зритель. Ведь без его участия не может происходить «игра в театр». Сцена и зритель — два равноправных участника действия. Между ними — безмолвный договор, который они прекрасно понимают, и условия игры, которые они непременно соблюдают. «Ты мне только намекни, и я тебя пойму!» — как бы говорит зритель. И театр, если это действительно театр,
