Альбер Камю — желанный и постоянный гость философских трактатов о самоубийстве. «Есть лишь одна по-настоящему серьезная философская проблема — проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить, — значит ответить на главный вопрос философии. Все остальное — имеет ли мир три измерения, руководствуется ли разум девятью или двенадцатью категориями — второстепенно. Всё это лишь игры: прежде всего, нужно дать ответ»
[14]
.
Эту цитату передают из реферата в реферат, из диссертации в диссертацию, из книги в книгу — такова академическая жизнь. Передают из рук в руки, совершенно не сознавая того, что «стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить?» — это, возможно, и фундаментальный философский вопрос, но уж совсем не для простого самоубийцы. Можно всю жизнь задаваться подобными вопросами и преспокойно дожить до весьма почтенного возраста, степени, звания и добротной мемориальной доски на собственном доме. Скука, о которой неустанно заботился французский экзистенциалист, возможно, и наводит кого-то на мысли о несовершенстве мира и бессмысленности скучающего ожидания. Но попробуйте-ка предложить тот же вопрос и те же доводы, например, самоубийце Ходасевичу, и вы, пожалуй, не сведете концы с концами:
«
Товарищи, у вас останутся только воспоминания о Ходасевиче как о пьянице и недисциплинированном красноармейце. Напрасно, товарищи. Мнение это вам вдолбил комиссар полка по каким-то сведениям, которые совершенно неверны. Меня само командование ковало в пьяницу, недисциплинированного красноармейца. Я хотел жить, жить хотел: меня в последнее время комиссар Красицкий, карьерист, заставил в субботу напиться водки и драться; он отдал меня под суд за самовольную отлучку, которой не было. Он арестовал меня на 5 суток за то, что я лег на кровать для чтения книги, несмотря на то, что я больной и в отпуске. У меня мысль явилась застрелить его, но потом обдумал, что пусть красноармейцы возненавидят его, а также не хотел отнимать у него жизни, т. к. она не мной дана»
[15]
.
Как ни старался несчастный курсант выстрелом в висок призвать к ответу карьериста, его, возможно, пожалели и даже выпили лишнего, но, скорее всего, строго осудили за слабую революционную совесть. До человекобога или профессора философии он никак не дотягивал, а потому остался известным только в архивах. О судьбе комиссара Красицкого история умалчивает.
Не только один Ходасевич — тысячи тысяч «скучающих» были вынуты из петель, тысячи тысяч голов, развороченных выстрелами, укладывали в гробы, миллионы предсмертных записок прочитали родственники, друзья и судебно-медицинские эксперты, но только считаные десятки остались в сокровищнице бессмертной культуры. Философия предпочитает не выкупать бархатные пиджаки в ломбардах — для этого существуют массы. Для себя же она как зеницу ока сохраняет рациональный суицид, да еще в маске альтруизма. Конечно же — непременно в руках известных мифических героев, исторических персонажей или деятелей культуры.
