Она слушала, изредка поднимая глаза. Тревожные, влажные. Темные. Отвечала — это урок каллиграфии, она художница, — машинально поправляя на груди рубашку. Но не в словах было дело! Ибо когда наши взгляды встречались, раздавался щелчок. Разряд, от которого сладко ныло где-то под ложечкой.
Это ощущение — предназначенности — ни с чем не спутаешь. Или я устал от одиночества? Захотелось экзотики? В каждом из нас сидит Печорин, каждый ищет свою Белу. За тысячи километров от дома я смотрел в глаза восточной женщине, о которой мечтал всю жизнь.
И она это чувствовала.
Урок закончился, дети высыпали наружу. Запинаясь и краснея, я попросил ее о встрече. Назвал отель, где остановился. Соврал, что мне нужно расспросить кое о чем для книги. Что это важно.
„Где угодно, когда скажешь”, — повторял на английском.
Она что-то прошептала, но из-за гвалта я не расслышал. Тогда в моей руке оказался листок. Она не прощаясь вернулась к мальчикам.
В записке было сказано, что мы можем встретиться в семь вечера в холле гостиницы. Не чувствуя земли, я помчался домой. Побрился, залез в душ. Переоделся. Два часа ходил из угла в угол, то и дело выглядывая из окон. А без десяти минут семь взялся за ручку двери.
В этот момент на улице раздался короткий, но страшный щелчок. Как если бы в мостовую ударила молния. Посыпались стекла, кто-то истошно закричал. Клубы черного дыма стремительно ввинчивались в розовое закатное небо.
Я открыл окно — по воздуху летали салфетки, тысячи красных салфеток. Где-то завыла сирена, а у меня в душе все оборвалось. Стало тихо и холодно, пусто. И страшно.
Когда выскочил наружу, квартал уже оцепили. На улице бешено крутились полицейские мигалки. Хрустя битым стеклом, разворачивалась „скорая помощь”. Дрожали на ветру полосатые ленточки.
„Взрыв у английского посольства”, — сказал полицейский, проверив мои документы.
„Прилегающие улицы временно перекрыты”.
„Пожалуйста, вернитесь в номер”.
…На следующий день, как только оцепление сняли, я помчался на тихую улицу. Но сколько ни бродил вокруг Софии, сколько ни озирался, так и не нашел — ни стены, увитой плющом, ни лестницы. Жива ли она? Что с ней стало?
На следующий день я вернулся домой и постарался забыть обо всем, что случилось. В декорациях Москвы, вне восточного колорита, сделать это оказалось нетрудно. Чувство вины притупилось первым. Звук взрыва, резкий и щелкающий, стоял в ушах дольше.
Но вскоре и он стерся — как сон, волнующий, но нереальный.
