Не исключено также, что в Покровских катакомбах мы встречали друг друга. Или самих себя.
Всё в мире зависит от количества зеркал. Их приносили с собой в школу наши девочки, чтобы на переменах доставать и следить за нами, делая вид, что выдавливают прыщики или — по ошибке — родинки. Всё чаще и чаще наши — мужские и женские — взгляды пересекались в зазеркалье, и к концу восьмого класса мы, страшные и сухие, окончательно вылезли из-под земли.
В девятом классе мы уже не ползали и не летали, а крепко стояли на ногах, держась за своих девочек. Отдельные экземпляры, вытуренные в ПТУ и техникумы, ещё пытались сохранить преданность истинно мужским союзам — сколачивали банды и ходили в сад Шевченко бить лохов, местных, с Салтовки, и приезжих из райцентров, но это было уже не то: те, кто время от времени участвовал в этих мероприятиях, рассказывали, что не сумели найти в них ни христианской соборности, ни буддистской отрешённости, ни иудаистского мессианства — ни одного из тех ощущений, что раньше вызывали в наших душах только крыши и катакомбы, а теперь ещё и девочки.
Девочки продержались долго — почти два года, пока мы, закончив школу, не поступили на филфак, где их сразу стало слишком много. В нормальной вузовской группе двадцать пять — тридцать человек, и чтобы баланс между добром и злом, верхом и низом не нарушался, в ней должно быть поровну мальчиков и девочек. На филологический же факультет из года в год поступают сотни будущих женщин — и хорошо если дюжина мужчин. О том, что устраивают на филфаке женщины, чтобы завоевать мужчину, лучше не рассказывать. Лично я знаю десять способов того, как женщина может изнасиловать мужчину, а некоторые из моих друзей к этим десяти могут прибавить ещё столько же. Но женщины всегда и во всём хотят не только равноправия, но и любви, на этом мы их и ловили: когда после первого передела собственности наступила передышка и страсти немного улеглись, мы, кое-как притупив бдительность наших подруг и их подружек, воспользовались моментом и снова образовали мужской союз. На этот раз центром всего стала литература, художественное слово. Кто-то, может, и видел в нас вконец распоясавшихся педерастов и графоманов, только не мы сами. Какое тебе дело до того, что думают о тебе, если о тебе думают плохо?
Литература, всегда служившая силам добра, постепенно в глазах наших сокурсниц превращалась в одно из самых страшных и мерзких мест на земле. Они впадали в отчаяние, пытаясь достучаться до наших бесчувственных и охладевших к прелестям прелестниц сердец. Теперь, когда половина из нас мертвы или осуждены на длительные сроки лишения свободы, я понимаю, что можно и нужно было найти другую, нейтральную, возможно — более гибкую линию поведения с девочками, но жизнь, как мы продолжаем убеждаться, не переписывается заново.
