Он прервал свою речь неожиданным вопросом:
— Слушай, ты не хотела никогда пострадать?
— Пострадать? Конечно нет! Что значит — хотела — не хотела?
— Может быть, претерпеть какие-то репрессии, ссылку, каторгу и все такое. Не было у тебя такого желания? У меня было. Знаешь, я завидую тебе.
— Завидуешь? Мне? Чему ты завидуешь?
Но нет, он говорил именно о моем пребывании в сумасшедшем доме. Я разозлилась — надо же, какое прекраснодушие!
— Я целыми днями не вижу никого, кроме этих людей, и ничего, кроме этих зеленых плинтусов, и мне колют какую-то дрянь, названия которой даже не сообщают, хотя у меня все равно нет возможности здесь узнать, от чего она и какие от нее последствия.
— Психиатрия — единственная форма репрессий в современном мире, которую нынче налагают на тех, кто готов думать немного иначе.
— Очень лестно было бы объявить собственное безумие чем-то таким, что заслуживает награды. Надеюсь, я никогда не решусь на это.
— Конечно, это составило бы уже начало другого безумия. Безумия гордости и надменности, настоящего, подлинного безумия — такого, которое не получит награды…
— Здесь никто не получит никакой награды. Здесь многие так и умрут. Представляешь? Не покидая этих стен.
Как будто впервые сама осознав эту новость, я поглядела на стены, выкрашенные бежевенькой спокойненькой красочкой.
— Что мы знаем о наградах… — вздохнул он. — Да и не в них дело…
Я дожевала апельсин. Тут будет пахнуть апельсинами. А еще колбасой и прочим, что приносят родственники больным.
В отделении два лечащих врача: Юлия Петровна Ягупова и Анатолий Сергеевич Деев. Юлия Петровна — высокого роста, у нее прямая и плоская спина, гладильная доска. С уложенной прической, подкрашенная, она составляет понятный контраст своим нечесаным подопечным. Тон ровный, уверенный и спокойный. Ее слушают и боятся. Две глубокие морщины портят лицо: от крыльев носа к губам, от губ к подбородку. Редко увидишь у женщины такие морщины.
Деев — ассистент Юлии Петровны. Крепкий, но сутуловатый, он коротко стрижен и чисто выбрит. Крупная голова, черные волосы, брови и ресницы. Он еще иногда дергается: вертит в руках крючкообразную отмычку, которая в ходу здесь вместо ключа, обхватывает себя за плечи, исподлобья взглядывает по сторонам.
Шариковой ручкой рисую птицу. Врачи совершают ежедневный обход.
В первой палате мало кто способен связать два-три слова. Одна из пациенток все время ходит под себя. Она делает это в коротких перерывах между сменой памперсов и почти всегда успевает. Другая сидит, скрюченная, целый день на кровати и только повторяет услышанные фразы — эхолалия. Третья бегает по отделению и ворует мелкие предметы, из-под подушки у нее извлекают корки, спички, трусы, даже баночки с таблетками, которые хранятся взаперти. Четвертая, молодая женщина, двигается очень медленно, как будто на большой глубине. В волосах ее сидят крупные хлопья перхоти, взгляд мутный, плывущий. Наталья бессмысленно улыбается. Пьянчужка с оплывшим лицом ежедневно валяется в наигранных припадках. Седьмая допилась до горячки, скиталась по подвалам, подхватила сифилис, почервивела лицом, ходит в плотных панталонах, несмотря на жару, и испускает густой запах пота и грязного тела. Она все время норовит кого-нибудь стукнуть побольнее. Восьмая — старушка, божий цветок, не понимает, где находится, пускает пузыри, все время бормочет, воображая сцены из жизни, которая у нее была когда-то, — “Сладкая, славная!.. Что приготовить тебе на завтрак? Какие цветы ты любишь? Мы снимем дачу на лето, и я посажу у порога гладиолусы”. Моя участь еще завидна.
