Повсюду расселась земля — испуская из себя тела миллиардов почивших в ней, она враз отощала, ее даже и не осталось, только камень и магма. Раки в церквях треснули, и встали святые, на лету облекаясь в новые тела.
Господи, когда придет вечный миг и наступит большое всегда, где же окажусь я? Какими ядами будет полниться душа и слабое сердце? Кто придет на помощь бессильной, жалкой? Кому слать эсэмэску?
Инну привезли ранним утром. Она была совсем не такая, как уходила. Под глазами залегли сиреневые тени, на щеках полыхал румянец, но это был какой-то странный румянец — зеленый. Или так играл свет тусклой туалетной лампочки? Она держалась за сердце, и пила воду из крана, и курила, и постанывала. От нее еще пахло алкоголем. Она достала из кармана припасенную пластиковую коробочку — йогурт.
Анна — или Елена — или Тамара — я что-то стала забывать и путать имена — ну та, которая читала акафист, — напустилась на нее:
— Ты дура, ты просто дура, ты все погубила. Тебя выписали, а ты? А ты? Ты же говорила, что снимешь квартиру, ты же хотела найти мужчину.
— Что ж это ты делаешь, дрянь! — закричала санитарка, увидя, как Инна размазывает по полу йогурт.
— А я — дура! — заявила Инна. — И это мое право — быть дурой!
Только полный дурак обладает отвагой обратиться к Богу, только полный дурак имеет право не умничать, а быть самим собой.
Только вот йогурт — это, конечно, зря…
Произошла смена стратегий. Инна ведь вполне социализированный человек. Раньше она говорила: “От дур одни неприятности”. И сторонилась “дур” — шизофреничек, уплывших в далекое плавание, насмехалась над ними, отгораживалась, третировала — “от них только вонь”.
— И, как дура, я имею право поступать так, как поступаю! — продолжала куражиться Инна.
— Ну а я, как санитарка, могу тебе вколоть такое, что ты сразу поумнеешь! — разорялась Милаида Васильевна.
Но Инна, скорее всего, знала, что без согласования с врачом Милаида Васильевна не имеет такого права. А впрочем, тут, наверное, бывает всякое.
Но Елена взяла, по своему обыкновению, тряпку и вытерла пятно, не переставая распекать Инну:
— Тебя, дуру, выпустили! И куда ты пошла? Обратно к отчиму? Ну и зачем? Что ты там хотела найти? На что ты надеялась? И вы снова стали пить? И тебя снова развезло? И ты снова перестала контролировать ситуацию?
Это казенное “контролировать ситуацию” как-то пришибло всех. Инна больше не взвизгивала, не вскидывалась. Она сидела на перевернутом железном ведре и вся сжалась, опустилась и ослабла. Дым сквозь ноздри — тоненькими струйками, и вместе с дымом выходила из нее не слишком юная, но все-таки крепкая жизнь. И оставались вата, туман…
