И — не путайся под ногами, босяк, брысь под лавку.
А хозяин — с устатку — весь день промолчит на диване,
На стене созерцая какую-то трещинку или козявку.
Одинокий
Этот человек гуляет один вечерами.
Он неотличим от других прохожих —
Кеды, куртка, кашне в полоску.
Ходом шахматного коня он обходит доску:
Эту партию он может играть вслепую.
Приближаясь к очередному киоску,
Морщит лоб и достает папироску,
Дым пускает и держит ее в кулаке, как дулю.
Этот человек гуляет один вечерами.
Сколько лет ему, сколько зим — неизвестно.
Хорошо, что никто не лезет к нему в кастрюлю,
Не проводит пальцем по зеркалу гардероба.
Вечерами — в час, когда тени встают из гроба,
Он выходит во двор, достает из кармана пачку,
Огонек зажигает торжественно, словно свечку, —
И выгуливает свою невидимую собачку,
И пасет свою заблудившуюся овечку.
Сказка
Что-то в черепе скрипит:
Видно, богатырь не спит.
На полатях без конца
Поворачивается.
Что ты, богатырь, не спишь,
В черепе моем скрипишь?
Ходит чашей круговой
Звездный ковш над головой.
Что, детина, сердце жжет?
Конь у тына тихо ржет.
И все кустики видны
От порога до луны.
Старая песня, пропетая вновь
И мы, как Меньшиков в Березове,
Читаем Библию и ждем.
М. Кузмин.
Как Меньшиков в Березове,
Хочу с тобой сидеть,
На твой платочек розовый
Без устали глядеть.
Душа найдет компанию,
И что тогда родней,
Чем та избенка с банею
Да темный бор за ней?
Прошли царевы пряники,
Забудь о них, жена;
Пусть их едят охранники
Казенного пшена.
Пусть звезды генеральские
Над соснами горят —
Цветы в окошках райские
Нам ангелы творят.
В печи — дрова березовы,
Да на столе — свеча,
Да твой платочек розовый
У моего плеча.
Двойная флейта
Памяти С. А. и М. Г.
Слышали жители маленькой цитадели,
как пред рассветом в воздухе пчелы гудели —
или не пчелы, но в воздухе что-то дрожало,
полнился воздух пеньем какой-то свирели
или стрелы оперенной, чье горькое жало
жаловалось, не достигая трепещущей цели.
Ноющий звук постепенно затих у постели.
Утро настало.
Видели пастыри мирно дремавшего стада,
навзничь улегшись на черно-мохнатые шкуры,
как над холмами сияла созвездий громада —
арка над аркой — ведя, как за грани кристалла,
в даль, недоступную для человечьего взгляда;
даже и жадное око следить их устало.
Вот и погасли, один за другим, Диоскуры.
Утро настало.
Или и впрямь для того должен череп развиться,
как говорил Мандельштам, “от виска до виска”, чтоб
всякий дурак любознательный мог убедиться,
что и с Платоном случается то же, что с каждым?
