КУКЛИН
Да, столица Македонии... Но, что с вами?
ИСТЛЕНЬЕВ
Эта крыша грохочет, как железный поезд... Со мною? — ничего... Светло, как днем, а темно, как ночью.
КУКЛИН
Бог мой! Ночь без темноты! Какой незнакомый зловещий свет! И фонари, и тучи! Что же это такое?
ИСТЛЕНЬЕВ
Спросим у А. Г. Левицкого. Он толкует сны.
КУКЛИН
Нет, он толкует спросим. Он жив — вот его профессия.
ИСТЛЕНЬЕВ
Жив? Я н-не помню...
КУКЛИН
Я и сам стал после смерти забывчив.
ИСТЛЕНЬЕВ
Да?.. Простите! я не хотел этого вопросительного знака. Простите! я хотел...
КУКЛИН
Другой вопросительный знак? Прощаю оба... А я иду, вдруг навстречу — вы, и на лице у вас уже виноватое выражение... Что-то я еще хотел сказать и забыл... Что-то мрачное, какую-то шутку, что ли...
ИСТЛЕНЬЕВ
Одной больше, одной меньше... Но огорчайтесь.
КУКЛИН
Вы правы... Смотрите-ка, нас ветром уносит на другую улицу!
ИСТЛЕНЬЕВ
Что? На другую или с другой?
КУКЛИН
Ах, мне уже все равно! То есть, простите, не «ах!». Но как же Эвелина? Ведь вы ее любили? Но как же Мария? Ведь вы ее любили? Но как же ночь? Ведь она без темноты!
ИСТЛЕНЬЕВ
Да... я их и сейчас люблю... и без темноты... Припадки стали чаще... разбил драгоценную китайскую вазу... Да, а где-то темнота без ночи... 829... восемьсот 20 девять... 0,00019...
КУКЛИН
(в сторону) Бредит!.. (бредит) В сторону!..
Куклин в ужасе убегает. Истленьев в ужасе остается...
Декабрь 69 г. Уговариваемся с Н. И. Вологдовым вместе встречать Новый год у него. Накануне я звоню ему по телефону и в разговоре сообщаю о количестве вина, которое собираюсь закупить. Н. И.:
— Берите больше, Володя! Вдруг придут Хармс или Крученых...
Из письма Д. Бурлюка Н. И. Вологдову (1 декабря 65 г.):
Мы желаем быть с вами в конвейерном контакте. Вы ведь для нас — самый ценный, интересный на Родине нашей...
— Окно отворилось с безоблачным стуком...
— Откуда эта строка? Вы ее так тихо и так странно прочитали!.. Что с вами? Вы живы?
— Жив только голос.
— Так вот почему! А я весь превратился в слух, да так и остался, окаменел... Прошу вас, дайте еще несколько строк!
— Что ж, вот они:
Из окна упав на плиты,
Небо хладное лежит.
Графини бледные ланиты —
Их мимо светлый луч дрожит.
И с выражением на лице
Его измучившей загробной скуки
Граф протянул к бойнице платок
И вместе с ним дрожащие руки.
Стерев с стекла золотую пыль,
Он оперся на свой костыль.
Его лучи насквозь пронзали,
И стало тихо в мертвом зале...
— Ваш голос в темноте почти не виден... А я люблю поэзию, знаете. Помню, Острогский однажды сказал: «Только о двух вещах и интересно разговаривать: о поэзии и о Колыме...» Поэзия, по-моему, то же ночное кладбище, где тяжелые каменные плиты незыблемы, а над ними все — мираж, и воздух полон призраков, готовых растаять каждое мгновение, и все это облито мерцающим светом звезд...
