– Разрешите вам поправить подушку… Это не входило в ее обязанность. И в обязанность Дороти, молодой, стройной, красивой негритянки с шоколадными глазами и стандартно-улыбчивым лицом. И не входило в обязанность Нэнси, многоопытной сестры, привыкшей к страданиям лежавших у нее в палатах больных. Что до Нади, она еще не умела, как щитом, защищаться от чужой боли, чужих мук, а может быть их сближало единое выходящее за пределы палаты начало… Она поправила, подложила ему под голову слезавшую набок подушку, перед тем приподняв изголовье кровати, здесь все было подвижно, на шурупах. Когда она склонилась над ним, он скользнул глазами за неглубокий вырез халата, за белый воротничок, и тут же отвел взгляд… Возможно, в раю сладострастная Ева дала надкусить Адаму краснощекий апорт, но ему, Алексею, было в два или три раза больше лет, чем Адаму… И Надя ничуть не походила на Еву… 3. Он умылся, почистил зубы, побрился, выскоблив худые, с глубокими впадинами щеки. Надя сделала ему обезболивающий укол, так это называлось – обезболивающий, хотя боли не прекращались ни на минуту, только в голове поднимался шум, все вокруг кружилось, покачивалось, распадалось на ничем не сцепленные куски… Принесли завтрак. На широком подносе стояла в глиняном чугунке каша, на тарелочке лежали несколько ломтиков белого хлеба, на розетке – пластинки ноздреватого сыра, чайничек, с крепко заваренным чаем… Он с отвращением смотрел на поднос, на кушанья, от которых внутри поднималась боль, распространяясь от самого низа до горла, до кадыка. Надя все понимала, она как бы сама испытывала то же, что и он, Алексей. Он выпил полчашки чая, да и то лишь потому, что Надя сама нацедила его своей изогнутой в запястье ручкой, казалось, она не чай наливала, а гладила его тыльную сторону ладони.… Потом она ушла в другую палату, Алексей знал – у нее их восемь, и в каждой палате – тяжелый, без всякого просвета, больной… В других палатах сидели родственники – кто на стульях, кто в отсутствие сестры, расположившись прямо на полу. Алексей лежал один, и Надя об этом знала… Когда он оставался в одиночестве, боль не то чтобы отступала, но притуплялась, он глушил ее воспоминаниями, чем они были более давними, тем живее, резче… 4. На одном курсе с ним в университете, на филфаке, училась Рая Ривкина, яркая, огненно-рыжая, с пышными непокорными волосами, пушистым ореолом окружавшими головку, с большими, в пол-лица, темно-карими глазами, почти черными, со снопиками стрелявших в собеседника искр в загоравшемся споре… Они, эти искорки, прожигали душу Алексея… Он и Рая были центром курса, выделяясь неординарностью суждений, смелостью, доходившей до отчаянности – в особенности учитывая те суровые времена… |
