, превращает их в ложь.
Есть в этой смерти, наряду с ее физической жутью, та же нарочитая, своевольная фатальность… та же нарочитая уродливость…»
В дверь стучали.
Наумов быстрехонько водворил эмигрантское издание на книжную полку.
Вошла соседка в бигуди, поведала Наумову, что график дежурств изменился и теперь дóлжно ему мыть уборную не в среду, а в субботу, и вышла.
Достав книгу с полки, Наумов не стал дочитывать потерянное предложение, а прочитал только четверостишие Гронского и отдал мне книгу.
Исполнен черною тревогой,
Ломает воздух шестисвист
В стране, где искушает Бога
Любовник смерти — альпинист.
— Что такое «шестисвист»?
— Там написано, прочтете. Альпийский SOS, сигнал бедствия.
Спрятав книжку в почтовую суму свою, я сказала Косоурову:
— Видела вас сегодня ночью на мосту через канал Грибоедова в переулке Гривцова. Вы шли в Географическое общество. «Ночью нас никто не встретит, мы простимся на мосту».
— Путями Раскольникова ходите, господа, — заметил Наумов.
— Это был сорок восьмой год.
— Я действительно шел в сорок восьмом году весной в Географическое общество на Демидовом, чтобы услышать абалаковский доклад.
— Я видела вас обоих.
— Я ведь вам про это не рассказывал.
— Нет. Мне в то время было пять лет. И я еще не села в Транссибирский экспресс.
— Неужели это у вас после «лифта»?
— А не после барокамеры?
— Репетируете диалог из пьесы Ионеско? — поинтересовался Наумов. — Из какой?
— «В ожидании Годо», — отвечала я.
— Годо сегодня не придет, — сказал Наумов. — Сегодня ветер, он змея запускает.
Идучи с запрещенной книгою в сумке, отводила я глаза от каждого милиционера, как карманница; впрочем, они, должно быть, с веселой честностью старательно глядят в лицо всем и каждому, в полном обаянии мило улыбаясь.
— Приличному человеку, — сказал мне через пять лет двадцатилетний друг мой Володя М., — обаяние вовсе ни к чему, оно жуликам необходимо.
Не раз я эти слова потом вспоминала.
Одна из институтских сокурсниц поймала меня перед галереей Молодежного зала у лоджий Рафаэля.
— Ты вправду на Московском проспекте работаешь почтальоном?
— Да.
— В доме семьдесят пять живет лучший актер в мире — Смоктуновский. Я его подкарауливаю раза три в неделю. Ты ему писем не носишь? Ему поклонницы пишут. Я с тобой пойду, когда ты ему письма понесешь.
— Это не мой участок, — отвечала я. — Неужели мы и впрямь живем в эпоху слежки и подкарауливания? Неужто в нас проснулись филеры?
— Лучше ловить его после репетиции, — продолжала она, не слушая меня. — После спектакля он возвращается поздно.
