Однорукий привел Павлика к себе в комнату. Первое, что бросилось Павлику в глаза, был стол, загроможденный пустыми бутылками, стаканами, заваленный огрызками хлеба, сыра, окурками.
Круппке уселся на низенький диванчик, откинул голову и принялся буравить холодным взглядом свою жертву, поставив ее перед собой по команде «смирно».
— Живот, говоришь, болит? — спросил пьяный с издевкой в голосе.
— Болит. Очень! — плаксивым голосом проговорил Павлик.
— А прошлой ночью куда уходил?
— Вчера еще чаще бегал. В лагере я голодал, а тут…
— Заткни глотку! — гаркнул однорукий, ударив Павлика носком сапога в живот.
Павлик пошатнулся, скорчился от боли.
— Не ори! Пискнешь — пристрелю! — сорвался с места позеленевший от злобы фельдфебель.
Павлик встречал много злых немцев, но такого еще не видел. Глаза у Круппке налились кровью, на тонких губах выступила пена.
— Говори, где шлялся! — Упершись коленом в живот Павлика, эсэсовец своей единственной, но крепкой, как железо, рукой, сжал ему горло. — Бежать задумал, да? Задушу!
Павлик не мог говорить. Он только слабо вертел головой.
В глазах Круппке блеснул злой огонек. Он разжал пальцы и неровными шагами поплелся к кровати. Вытащил большущий кожаный чемодан, открыл его и извлек оттуда кусок толстой веревки.
— Видишь эту штуку? — взмахнул он веревкой перед самым носом Павлика. — Су-ве-нир! — протянул он, отрыгнув. — Су-ве-нир. На этой штуковине я вешал в России комиссаров, большевиков, партизан. Если сейчас же не скажешь, куда уходил, то я и тебя повешу. На такую дрянь, как ты, и пули жалко. Сделаю петельку, покачаешься, а веревка целой останется.
Павлику стало жутко, но он изо всех сил старался не показать этого.
Мускулы на лице фельдфебеля напряглись.
— Думаешь, я тебя запугиваю? Ошибаешься, воробей! Что-что, а вешать я умею. Пожалуйста, вот документики, — указал он на стол. — Иди-ка сюда, шнеллер! — Круппке смахнул все со стола и обрубком руки ткнул в стекло. — Погляди, щенок!
Под стеклом темнели аккуратно разложенные фотографии.
Фельдфебель прищурил, глаза и продолжал:
— Эту женщину я повесил за то, что она отказалась поехать в Германию, а старика… Он в лес партизанам продукты доставлял. А этого молокососа я отправил к праотцам за то, что он нашу комендатуру поджег… Сопляк, а? — усмехнулся Круппке. — Его на виселицу ведут, а он петушится…
Какая-то непонятная сила влекла Павлика к страшным снимкам. Особенно сильно хотелось взглянуть на улыбающегося — перед смертью паренька. Мальчик лет двенадцати, в заплатанной курточке, с пастушьей сумкой через плечо, шел в окружении автоматчиков спокойно, с поднятой головой. Его слегка прищуренные глаза смело глядели вперед. Павлик кинул еще один короткий взгляд на фото и подумал: «Вот это настоящий пионер! Не каждый может быть таким».
