Ерофеев был уверен: обоз с их сиятельством — не без тайного умысла. Наука… Она высоко сидит, в Санкт-Петербурге, под смотром самой царицы. Наука звезды высматривает в подзорную трубу, сочинения разные пишет. А эти… тьфу! Шайка не шайка, бродяги не бродяги.
Вася вразумлял Ерофеева:
— Я, конечно, сбоку припека. А Петр Семенович, хоть и лопатой орудует, про все ведает.
— Все про все и я знаю, — усмехнулся Ерофеев. — Кто ныне чего не знает!
— Что, например, есть долгота?
— А как долгонько жрать да пить нечего, вот и долгота. Спасибо, что выручил, а наука там не наука — бог разберет.
Когда Шумский показал чучела, сложенные в фуре, Ерофеев воскликнул:
— Фу-ты, страх какой. Вроде живые, а глаз стеклянный. Это ж кого пугать?
— Таких дураков, как ты. Это не для испуга делается. Поглядит народ в музее, сразу уяснит, где какой зверь, какая птица водится в натуральном виде. Гербарии опять же, гляди. Для ботаники первейшее дело. Вот эти собирал Соколов, эти Вальтер, а эти малец наш.
— Сам-да-сам?
— Сам-да-сам.
— Я полагал, в лакеях у их сиятельства ходит…
— Нет у нас лакеев, — осерчал Шумский. — У науки нет лакеев, а одне служители. Одни поменее, другие поболее, кому что дано.
На столе, за которым работал Паллас, Ерофеев увидел несколько книжек петербургского Месяцеслова. Полистал.
— А можно, ваше сиятельство, почитаю сию книжечку?
— Читать-то обучен?
— Всенепременно.
7
При трех свечах Паллас дописывал отчет о последних своих наблюдениях.
Тени от фитилей игривы, как кошачьи лапки. Огоньки клонились от легкого дыхания.
Писал он по-немецки. Фразы длинные, словно растянувшийся обоз, со множеством сослагательных наклонений. Он был уверен: когда бы дать надлежащее направление ремеслам, использовать потаенные в недрах минералы и жидкости, тогда бы Россия превзошла самое себя, взяла бы верх над Европой.
С полевых работ вернулись Вальтер, Соколов, Зуев. Отряхиваются от дождя по-собачьи. Скидывают мокрые рубахи, порты. Васька, обнявши себя, отфыркивается, прыгает на тонких ногах, выдувая стынь. Обжигаясь, пьет дочерна заваренный чай, жует сухую лепешку.
— Спать, спать! — приказывает Паллас.
Зуев прокрадывается в темный закуток, зажигает масленый фитиль.
«…Спешу уведомить, что, медленно поспешая, научный отряд движется к Уралу, — пишет он товарищам по гимназии письмо. — К северу от Симбирска увидел множество сусликов и сурков. Тут суслики покрупнее обычных. Стоят стоймя, как шахматные фигурки. Хвост мохнатый лежит на земле. Бегал за зайцем и усмотрел, что заяц в кустарниках роет глубокие норы, из них обычно выходит в поздние сумерки и кричит, как перепелка. Шумский ругался, что зайца не изловил для чучела. Но больно хорош был тот косой. Я полагаю, ему более идет быть живым, чем со стекляшком заместо глаз. А еще хочу сообщить, что по всей южной Волге живут тарантулы. Крестьянские дети играют с ними, вытягивают из них паутинку. Красные же утки гнездятся в крутых берегах и в норках, брошенных сурками. Они кладки яиц оставляют на берегах и таскают своих детенышей в носах к воде.
