— А профессор Протасов давеча говорил: естественные науки освобождают от ужаса обывательского. И астроном Румовский говорил: географы более не почитают комет за предвестников несчастия. И затмения не от гнева божьего.
— В заобскую сторону не сошлют тебя, Васенька? — Марья уселась на скамье, прижалась плечом к Федору. — Чего ж говорят вам?
— А то и говорят: есть это естественные явления атмосферы.
— Ой, Васенька, дурят вам голову, несмышленышам.
— Не задурят авось, — сердится Федор. — До известных родов ведут мальцов. Подрастут — разберутся.
— Да я и сам полагаю, что разберемся! В хождение пойти бы мне.
— Это куда ж? — опять пугается Марья.
Еще в прошлом году Васька был как все мальцы — свой, понятный. И сейчас нет никого роднее его, но другой совсем. Какие рассуждения заимел, господи! Ведь кто чужой услышит — в ослушники запишет. В железо да в Сибирь, не своей волей.
А Васька уплетает блины с медом, пот утирает со лба. Ему смешно, что так переполошил родителей.
Федор подходит, гладит по затылку:
— Вон ты какой стал… Да. Не чета иным. А вот о хождении ты чего сказал? К слову пришлось?
— Книгу Степана Крашенинникова намедни читал про камчатское хождение. Занятная книжка. Коля давал читать. Сын того самого…
— Рано тебе думать о том. Гимназию кончишь — хоть в писаря, хоть в счетчики. И в полк возьмут, и купец иной не побрезгает.
— Не хочу к купцам!
— Поговори мне! А жизнь, она так повернет, что держи руки по швам: «Слушаю, ваше благородие…»
Марья обнимает сына, щекой трется о его щеку. Как, однако, исхудал Васенька. Хоть и франтом глядит, а дитя дитем. Руки то-онкие, на шее жилка бьется — голубая… Господи, не дай пропасть ему.
— Поспать бы часок, — просит Вася.
Марья склонилась над сыном:
— Господи, не дай пропасть несмышленышу. Не гневайся за его слова грешные…
