— Пил бы, — говорю, — через полипы свои — может, храбрей стал.
Тут он канючить пошел. Мол, не умеет с образованными девчонками. Боится слово не так сказать, вдруг — неправильно ударение.
— Брось, — жалею его. — Ты же в Москве родился. Ты в тыщу раз чище меня говоришь. Пушкин велел русскому языку у ваших просвирен учиться. Ты же парень гвоздь. Зря на себя клепаешь. Вон как сегодня моей мутер заливал. Только психоват малость. Руками меньше крути. А то антисемит, а размахался, как еврейская мельница.
— Никакой я не антисемит, — обижается Генка.
— Знаю. А раньше — был.
— Не был, — говорит. — Но евреев в армию не брали.
Это у него бзик. Кто-то ему наплел и теперь он заладил:
— Не брали, да не брали… Опять мочало с начала!..
— Когда же, — спрашиваю, — не брали? Хоть год скажи.
Года, понятно, не знает.
— Ну, так как же, — говорю, — не брали, когда половина командармов — врагов народа — евреями были. Якир, Гамарник там…
— Ну, так после не брали…
— А после — всех под метелку гребли. Даже из институтов забирали. Сам знаешь.
— Ах, значит, ты умней людей? Самый умный? Нос, значит, задираешь?
— Молчи, — говорю, — граф Альмавива, Абу-Тагир несчастный!.. — И тут меня уже стало пронимать темнотою. Вдруг в самом деле захотелось Ритке позвонить. На Воровского в подъезде почты темень была, но я этот собачий номер наощупь набираю.
Подошла сама.
— Здравствуй, Рита! — говорю свободно — выпил все-таки. — С Победой тебя, раз вчера сама не поздравила. Выходи.
— Не могу. У нас гости.
— Выходи…
— Гости у нас. С Победой, с Победой тебя. Некогда.
— Ну, поговори хоть минуту, — прошу. — Победа ведь. Чего ты меня так?..
Сам чуть не плачу, а Генка рядом шипит, будто трезвый:
— Не стыдно? Клизме кланяешься… Интеллигент…
— Ты, Коромыслов, как маленький, — бубнит в телефон Ритка. — Знакомые у нас. Гости пришли.
— Выйди, — прошу. — Ну, один раз сегодня выйди — больше никогда не позвоню.
Чувствую, что хуже раздавленного воробья, но никак себя не скручу. А тут еще сбоку Генка шипит — так бы ему по шее врезал! И вдруг в подъезде светло стало — салют грохнул.
— Салют! — поет Марго в трубке. — Ну, пусти меня, Коромыслов!..
— Ритка, — говорю, — ты же мне родная. Не уходи…
Тут — второй бабахает, и видно, как у Генки губы матерно выворачиваются.
— Ты ведь мне родная, — плачусь в трубку.
И тут Ритка скороговоркой — бах, бах — как моторная лодка:
— И ты мне родной, Валерка, — и бац — цзынь, уди-уди, короткие гудки.
— Ох, Вячка! — кидаюсь я ему на шею и целую в морду, как пса. И лучше друга у меня нет. А минуту назад — выйди Ритка — ушел бы с ней и не обернулся, а на другой бы день у него в ногах валялся, прощения просил. Такой уж я. Ради Ритки на всё пойду, хоть потом от стыда повешусь.
