Временами, когда мы с Яковом смеемся, он весь сжимается. Всякий раз, когда я подхожу к закрытой двери Леи, он возникает передо мной и сверлит меня взглядом.
«Ему тяжело, — говорит Яков. — Он думает, что ты хочешь опять вернуться в семью».
Иногда мне приходится напоминать себе, что мой брат более умен и жесток, чем я думаю.
Со двора слышатся ликующие крики Михаэля, вернувшегося из школы, и Яков спешит к двери. У Михаэля веселая походка — непонятно, то ли он идет вперед, то ли прыгает из стороны в сторону и при этом взмахивает обеими руками сразу, как будто пытается взлететь. «Мы ангелы! — кричит он. — Мы летаем!» Его устрашающий страж ковыляет за ним, привязанный к земле гирями боли и увечья.
Яков встает на колени, обнимает сына, потом выпрямляется и открывает его ранец. «Ты опять не доел булочку, которую я тебе сделал. Ты меня очень обижаешь». Каждую ночь он печет для Михаэля две маленькие смешные булочки с глазами из изюминок, желтыми улыбками сумсума и гигантскими маковыми усами. По том он говорит мне: «Подожди нас несколько минут» — и исчезает с сыном в спальне. «Все в порядке», — сообщает он, выходя с ним оттуда, и зовет всех обедать. Предупреждает Михаэля, что суп очень горячий, и все время еды не спускает с него глаз, даже рот открывает и закрывает одновременно с сыном.
«Малец похож на Лиягу, — злобно хихикает отец. — Дали ему имя этого русского, а получился монастирец».
Михаэль—хрупкий и нежный мальчик, хотя тело его сильнее, чем кажется, и много сильнее, чем думает Яков. Каждое утро он выбегает из дома в тонкой ночной рубашке, босиком, и стремглав пересекает двор с одеждой и ботинками в руках, чтобы одеться возле печи, хотя давно уже погашенной, но все еще хранящей ночное тепло. Он спускается в яму, снимает рубашку и потягивается. В маленькой пекарне царит полумрак. Низкие лучи солнца пронизывают золотыми и серебряными нитями вечно висящую в воздухе мучную пыль и рисуют светлые пятна на его теле. Заметив меня, он ничего не говорит, только улыбается мне из ямы, и я чувствую смущение. Как мог появиться этот ребенок? Не могу себе представить. Открытая, приятная мордашка, но улыбка — как прозрачная стена, сквозь которую мне не удается проникнуть. Его лицо — лицо человека, умеющего получать удовольствие, очень серьезное и вдумчивое. В нем нет буйной силы матери или Роми, нет мягкого сияния Леи, нет выжженной сдержанности Якова. И на Биньямина он не похож. Его спина и грудная клетка напоминают мне, скорее, отца, но тот не перестает твердить: «Этот мальчик — копия Лиягу, благословенна будь его память».
