Я платой сердца моего, кровавой и печальной,
Отчаяньем и утешеньем запоздалым,
Тоской души моей, души многострадальной,
За все, что ты дала мне, уплатил с возвратом.
Прошу тебя, не проклинай меня ты!
Прошу тебя, не проклинай меня ты!
Я схватился за край одеяла и одним рывком сбросил его на пол. Лея зашевелилась, вслепую пошарила вокруг себя, словно хотела снова вернуться в теплый кокон, и потом начала складываться, подтягивая колени к животу и втискивая руки между бедрами. Ее тело будто пыталось вывернуться наизнанку, как перчатка, и снова оказаться в собственной матке, но глаза на мгновенье открылись, и я ощутил, будто меня ударили в живот. Сплошная блистающая пелена заволакивала эти глаза, словно сияние, натянутое над глубочайшими снами. Они посмотрели на меня, погасли и закрылись снова.
— Это ты? Когда ты приехал? — прошептала она.
— Несколько дней назад.
— Не сердись на меня.
— Встань, Лея, — сказал я.
Дверь открылась, и в ее проеме появился Шимон.
— Что ты здесь делаешь? — спросил он.
— Поди вон, Шимон, — ответил я. — Это не твое дело.
— Почему ты снял с нее одеяло? — Он подошел ко мне.
— Не беспокойся, — сказал я. — Я ей ничего не сделал.
— Она жена Якова, — произнес Шимон. — Я ему расскажу.
— Шимон. — Я сел на краю кровати. — Ты можешь рассказывать, что хочешь и кому хочешь.
— Я вас видел и в тот год, когда Яков был у родственников тии Сары, — сказал Шимон. — Видел и слышал.
Мы всегда относились друг к другу настороженно, с того самого дня, когда он появился у нас — ребенок-обуза, калека и урод, — а время, как известно, не стирает первое впечатление, а лишь усиливает его и подкрепляет доказательствами.
— Слушай хорошенько, болван, — медленно сказал я. — Я ничего не делал с Леей. Ни тогда, ни сейчас. Прошло уже больше тридцати лет. Все мы уже взрослые, мы уже все знаем, а ты-то сам что тут делаешь, в ее комнате?
— Я пришел сменить ей простыни и наволочки, — сказал Шимон. — Я это делаю каждую неделю, и моя мать их стирает, а теперь сам иди вон, ухаживай себе за своим отцом. Тебя ведь для этого вызывали, так?
— Не нарывайся, Шимон. — Я встал и подошел к нему вплотную. — Ты уже получил от меня однажды, позволь тебе напомнить. Если хочешь, чтобы я снова привязал тебя к дереву, только скажи. Я еще не забыл, как это делается.
Шея Шимона взмокла. Боль в размозженном с детства бедре придает его поту соленый запах моря. Его плечи и ребра еще больше раздались вширь. Он стоял, набычившись, чуть наклонившись вперед, и показался мне прямым потомком бульдога Чероки и горбуна Квазимодо.
