— Слава, ты кем был? Забываю все время!
— Боксером, Игнат Танкредович, боксером.
— Что тут написано?
Огромная туша склонилась, лысая голова с вмятиной вперилась в газетную полосу.
— Смерти больше нет, Игнат Танкредыч!
— Дальше читай!
— Ты! Я! Он! Она! Вместе бессмертная семья!
— Что за хрень, Славик? Что за хрень, я тебя спрашиваю?
— Игнат Танкредыч, да включите же телевизор! Включите же телевизор, Игнат Танкредыч!
И он, не дожидаясь разрешения, взял в огромный кулак пульт и большим пальцем злобно придавил кнопку.
Плазменный экран в семьдесят два дюйма в другом конце комнаты ожил. На экране был политический обозреватель первого канала Леон Михайлов. Он был, как всегда, небрит, очень раздражен и поэтому неуловимо напоминал маленького и неприятного зверька, который сейчас всех покусает. У него была такая манера говорить взахлеб, что казалось, будто вокруг него летает отравленная ядом кураре слюна. Две с половиной минуты лидер партии слушал его припрыгивающую, прискакивающую, запутанную, темную речь, в которой, как всегда, было что-то о мерзкой Америке, которая теперь-то уж приползет к нам на коленях, и о "швали всех мастей, которая теперь будет валяться у нас в ногах и клянчить: "Россия, дай таблетку!" Но мы все вспомним, все взвесим, все оценим и, конечно, кое-кому дадим, а кое-кому — тут Леон Михайлов прямо-таки зашелся в мстительном экстазе — ничего никогда не дадим!" Затем обозреватель поглядел сверкающими безумными глазами в телекамеру и исчез. И тут же пошли новости с репортажем из города Протвино, где сегодня утром объявлено о величайшем открытии, сделанном российскими учеными во главе с академиком Лоренц-Валиулиным, секретарем отделения физики….
Лидер тоталитарных демократов все понял. Теперь в нем не было и тени той расслабленности, с которой он встретил в своем кондиционированном загородном особняке это спокойное летнее утро. Он стоял посреди старого персидского ковра, подаренного ему одним его другом, антиамериканским диктатором, в длинном халате с золотыми кистями, подпоясанном красным кушаком, в темно-синей расшитой золотом тюбетейке, и очки больше не сползали у него по носу, и лицо его в этот момент приобрело чеканную твердость, присущую ликам цезарей. Он мельком глянул на биографию Наполеона на журнальном столике и чуть откинул свою седоватую голову назад. Наполеон, скрестив короткие ручки на толстой груди, одобрительного глядел на него с глянцевого супера.
