И теперь по дороге домой Вуд вспоминал свой второй визит в Форуэйз вместе с сержантом Паттерсоном, чтобы арестовать Оукли. В памяти запечатлелось выражение его лица, когда он осознал, что происходит. Недоверие, злость и… презрительная насмешка. Да, насмешка. Возможно, больше всего тревожит насмешка в темных глазах.
В начале года рано темнеет. Фонарщик совершает обход, оставляя за собой шлейф ярких огней в газовых фонарях. В воздухе стоит густой сернистый привкус дыма, теплый запах конского навоза с вязким оттенком вечернего тумана. Впрочем, на улицах еще полно народу. Бакалейные и мясные лавки открыты, заманивая запоздавших покупателей, возвращающихся из контор клерков, непредусмотрительных домохозяек.
Мальчишки-разносчики бегают с вечерними газетами. «Бамфорд газетт» посвятила процессу специальный выпуск. Вуд купил ее, быстро пробежал судебный отчет, сунул в карман, чтобы внимательно просмотреть на досуге. Репортажи пишет тот самый Хакстейбл. Вечно торчит у него на дороге, выскакивает перед носом, прося комментариев обо всем на свете. Завтра историю разнесет национальная пресса, тогда придется иметь дело не только с Хакстейблом.
Вуд вставил ключ в замочную скважину в двери своего скромного дома в самом конце Стейшн-Роуд, стараясь, как обычно, повернуть тихонько. Но Эмили услышала. Не успел он войти, как она выскочила с кухни, где хлопотливо собирала ужин, бросилась снимать с него пальто, охая из-за промокшей шляпы.
— Так и знала, что ты будешь поздно, — пресекла она его извинения.
— Ужин остыл? — спросил он, принюхиваясь к заманчивым запахам с кухни.
— Нет. Я приготовила мясной пирог, чтобы можно было разогреть. — Дочь повесила его пальто в холле, чтобы в тепле просохло.
— Мясной пирог, — повторил Вуд, разматывая шарф. — Мой любимый.
Оба улыбнулись. Он неизменно объявляет любимым все, что она приготовит. Это их интимная шутка. Ей двадцать три, она заботится о нем уже шесть лет после смерти жены. Имеет полное право жить в собственном доме, ухаживать за мужем и детьми, вместо того чтобы сидеть здесь с отцом. Впрочем, ее удерживает не только дочерний долг, о чем напоминает улыбка.
Гладкая половина лица улыбается, сморщенная гримасничает. Она была самым прелестным ребенком до страшного дня, когда на ней вспыхнуло платье. На теле есть другие шрамы, но их никто не видит.
Шрамы на лице не скроешь. Поэтому Эмили прячется. Всю жизнь прячется в этом доме. Вуд тщетно уверяет ее, что где-нибудь за дверью обязательно найдется тот, кто разглядит под рубцами любящее безупречное сердце. Но она боится рисковать. Сидит дома, раз в неделю ходит за покупками, по утрам в воскресенье в местную веслианскую
