— Короче, Скликасофский, — отозвался я вяло.
— И человек хороший, копейка у нее не щербата. Как-то гуляли, давай, говорит, зайдем в Универмаг. Ну, давай, мне что? Хочу, говорит, чтобы ты был красивый, говорит. И костюм мне выбирает. Я отказываться, а она — бери и всё, а то я обижусь.
— Это тот бостоновый костюм? — дошло до меня.
— Да-да.
— Ну, ты даешь!
— Всучила мне, — продолжал Минька, — и говорит: «Пустячок, а приятность себе сделала. Мне нравятся мужики солидные — в костюмах, в галстуке».
— Богатая Мальвина.
— Толковая коза, — мечтательно напел Минька. Он взял чайник и пошел в коридорчик, чтобы набрать воды из крана. — Была, — сказал он оттуда трезвым голосом. — Как-то, значит, в Аквариум зашел, — продолжал он, — взял кружечку, пью себе. Мужик за столик подошел, тоже пиво сосет. Здоровый такой кабанюра, в дверь не пролезет. Руки, что у меня ноги. Попил он пивка и говорит мне: «Это ты, что ли, поганец, с моей бабой трёшься?» Я охуел. Стою, ни жив, ни мертв, в яйцах щекотно. «Смотри, гаденыш, поймаю — из окошка выкину». А ведь там, Серый, девятый этаж, — Минька положил руку на сердце.
— А если он знает, чего тогда кралю свою?.. Взял бы пополам да надвое.
— А она его не боится. Посылает подальше. И всё. Ты же ее видел.
Я пожал плечами. Ну, видел. И что?
— Симпатичная вообще-то мормуленция.
— А он на хлебозаводе работает, урод. Ты бы только поглядел — по нему же видно — темный, как земля. Ему меня всё равно что клопа задавить — душу вынет и рукавичек нашьет. Я тогда решил: надо ку-куруку-ку, умывать ноги. Я нутром почувствовал, — Минька мелко постучал себя в грудь, — убьёт. И не поморщится. А ее, суку, не тронет. Ну я и потихонечку завязал с ней — то, да сё, да некогда — отпизделся. Недели три не встречались. А вчера вечером она в общагу приперлась.
— К нам?
— Ну да. Ты как раз у Лёлика был. А я спать лег. Слышу — стучится кто-то. Стучит и стучит. Ну что ты будешь делать! Вышел прямо в трусах — она стоит. «Что не заходим, кобелино иваныч?» Кирнутая уже, блестит, как Эйфелева башня. Я ей говорю: «Мужик твой убить обещал». Смеется, зараза: «Вот уж не думала, что ты такой трусишка. Пойдем, Мишенька, пойдем, сладкий мой. Он сегодня в ночную, назавтра только объявится». Когда, спрашиваю? Полвосьмого, говорит. Я ей умом, паскуде — давай здесь, у меня. Нет — уперлась и всё. Барана безмозглая. Ну, ладно. Рви малину, руби смородину! Пошли. Раз зовет — шурупит, наверно, своей бестолковкой, чтоб всё нормально было. Все дела, бутылочку расстегнули, тарики-татарики, тыщу за одну ночь. Просыпаюсь. Глядь на будильник — ёёёёёё… Сердце петухом зашлось — без пяти восемь! У меня волосы там и там встали дыбом. Я же его на шесть ставил! Не слышал! — ужаснулся Минька. — Эта дрыхнет, хоть бы что. «Лежи, — говорит спросонья, — мы ему не откроем». Ага, не откроешь такому. Он так не откроет! Вскочил, майку в пакет, трусы в карман, нырь в джины, рубашку накинул, хвост в зубы, пятки за уши, и прямо в носках на последний этаж лётом. По крыше перешелестел, через соседний подъезд спустился, и бегу, бегу, остановиться не могу. Через два квартала гляжу — туфли-то в руках,
