— Эдик, — спросил я у невысокого седого человека лет пятидесяти, — мне только что сказали, что от вас зависела некогда моя судьба.
Я уже прекрасно понимал, с кем говорю, но интересны были мне подробности.
— Я расскажу вам, — очень готовно и приветливо откликнулся этот человек. — Только не питайте ко мне всякие обиды, у меня была такая работа.
— Да я тебя готов обнять как брата, — искренне ответил я. — Уже ведь столько лет прошло, уже мне просто интересно.
Он говорил короткими и очень взвешенными фразами. Работал он тогда в каком-то аналитическом отделе КГБ, и ему были представлены годичные записи моих телефонных разговоров. А задача была поставлена простая (он ее назвал альтернативой): сажать меня в тюрьму или психушку?
— Эдик, — не удержался я, — но ведь тогда, чтоб посадить в психушку, хватало подписи двух каких-нибудь ссученных докторов, а третьего подписывали по телефону, для чего ж тогда со мной были такие сложности? И отрывали занятых людей…
Он засмеялся, и мы чокнулись бумажными стаканами с водкой.
— Мы свои игры разнообразили, — сказал он наставительно, — и вы к тому же были фруктом непростым.
Записи, прослушанные им, тянулись с середины семьдесят восьмого года вплоть до ареста в августе семьдесят девятого. Господи, что я тогда болтал!
— Болтали вы тогда изрядно, — угадал мои мысли опытный собеседник, — только на психушку все же не тянули. Так я в рапорте и написал. А за дальнейшее не обессудьте, я тут ни при чем.
Мы договорились повидаться, он пообещал припомнить разные подробности. Уже меня тянули в сторону, чтоб выпить. Напоследок он сказал мне замечательные, чисто российские слова:
— Вы тогда были очень, очень неосторожны, и шутили всяко, и стихи свои читали. Но я с тех пор и стал вашим поклонником.
Этот вчерашний разговор не оставлял меня и в Шереметьевском аэропорту. Я вспоминал блаженные шальные годы перед арестом, когда я вел себя как полный идиот, забывший напрочь все предосторожности. Я всей своей тогдашней жизнью обречен был на тюрьму, и мне об этом говорили (жена в первую очередь), но я не мог остановиться и задуматься. Текли стишки к тому же, и когда какой-нибудь из них казался мне особенно удачным, ждать вечернего застолья не было никаких сил, и я звонил приятелям, его читая. Сколько же их тогда было! И стихов, и приятелей. А после как-то сами по себе остыли и растаяли десятка два тех задушевных близостей, что становились было дружбой, только так ей и не стали. По причинам очень разным и уже малоинтересным. Спасибо, что они были, эти близости. Я вдруг застыл от острого и убедительного ощущения, что ко мне еще вот-вот вернутся осколки, отзвуки и блики прожитого времени. С этим прекрасным чувством я сел тогда в самолет, а потому и помню, как сейчас, то странное утро в Шереметьеве.
