— Ты забыл, какой сегодня день? — спросила она.
Герберт взглянул на свои часы «Ролекс».
— Я совершенно точно знаю, какой сегодня день. Я с нетерпением ждал его всю неделю. Я через сорок минут играю в клубе в теннис.
Всегда ли он начинает каждое предложение с «я»? Как странно, что она заметила это сейчас, когда голова ее забита множеством других мыслей.
Он добавил, словно мимоходом:
— Потом у меня маммапластика у Германа.
Плевать ей на эту дурацкую операцию. Но теннис…
— Ты сегодня играешь матч? — На последнем слове голос ее чуть не сорвался.
— Мы с Джеком Баудойном уже много месяцев пытаемся встретиться. Это утро у нас обоих свободно. В клинике меня ждут только к одиннадцати.
— Но сегодня аукцион. — Она обнаружила, что говорит со спиной Герберта. И тоже прошла в столовую. — Родителям понадобится вся наша любовь и поддержка, пока посторонние люди будут рыться в их вещах.
— Сенатор Коннели и его жена выжили после подобного аукциона. И твои отец с матерью тоже выживут, — заявил Герберт. В числе многих талантов он обладал даром произносить совершенно немыслимые вещи так, что они звучали абсолютно убедительно.
Он занял свое обычное место за кованым железным столом, который они откопали в Италии во время второго медового месяца. Теперь те дни казались такими далекими, словно их и не было никогда. Налив себе кофе, он скрылся за разворотом «Хьюстон кроникл», давая понять, что вопрос о его утреннем расписании закрыт.
Она недоуменно покачала головой. Как может хирург, гордящийся своим умением сопереживать пациентам, быть таким бесчувственным к родителям жены?
— Я знаю, что этот аукцион — зрелище не из приятных, но тем более нам нужно туда пойти. Мои родители всегда готовы были нам помочь. — Она говорила очень быстро, боясь, что если хоть на секунду остановится, то не выдержит и расплачется. — Помнишь, как папа заплатил за нас вступительный взнос в загородный клуб «Ривер-Оукс», когда ты сказал, что это поможет найти тебе новых клиентов и расширить практику, и как он заплатил за этот дом и за нашу первую машину? — Она задыхалась от слез, но заставила себя продолжать: — И взамен я всего лишь прошу, чтобы ты сегодня был рядом с ними.
Герберт прекратил притворяться, что читает. И обрушил на нее всю силу своего взгляда.
Его черные, словно обсидиан, глаза завораживали и пугали. Взгляд его, обычно непроницаемый, сейчас был острым и холодным, как золингеновская сталь.
— Я помню о финансовой помощи, которую оказал нам твой отец. А также слишком хорошо помню обо всем остальном, что он сделал. Злоупотребление влиянием, протекционизм, незаконное использование фондов избирательной кампании, не говоря уже о сексуальных домогательствах, — все это очень дурно пахнет, ты не находишь?
