Это был очень серьезный, очень искренний и очень добросовестный олух. После любого кинофильма он непременно пускался в рассуждения об Аристотеле и универсалиях, о сочувствии и сопереживании, о возможностях, правах и обязанностях кино, как вида искусства, в материалистическом обществе. Девушкам, с которыми он ходил в театр, нужно было дождаться первого антракта, чтобы узнать, хороший они смотрят спектакль или плохой, а уж в антракте они мигом начинали все понимать. Его воинствующему идеализму до обмороков претил расизм. Про литературу он знал все, кроме одного — как получать от нее удовольствие.
Став его соучеником по летному училищу в калифорнийском городке Санта-Анна, Йоссариан пытался ему помочь.
— Да не будь же ты олухом, — предостерегал Клевинджера йоссариан, сидя рядом с ним на трибунах учебного плаца и наблюдая за Шайскопфом, который метался внизу, словно безбородый король Лир.
— Нет уж, я скажу ему, — уперся Клевинджер.
— За что? — взывал к небу Шайскопф.
— Не умничай, балбес, — отечески посоветовал Клевинджеру Йоссариан.
— Ничего-то ты не понимаешь, — упрямо отозвался Клевинджер.
— Зато знаю, что бывает с умниками, — сказал Йоссариан.
Лейтенант Шайскопф рвал на себе волосы и скрипел зубами. Его каучуковые щеки страдальчески содрогались. Ему отравляли жизнь безнравственные курсанты его авиароты, не желавшие как следует маршировать на строевых смотрах, которые происходили у них в училище каждое воскресенье. Курсанты были безнравственные, потому что не желали как следует маршировать и протестовали, когда лейтенант Шайскопф не разрешал им выбирать командиров из своей среды, а назначал их сам.
— Пусть мне кто-нибудь скажет! — умолял Шайскопф. — Если это моя вина, то вы обязательно должны мне сказать!
— Он хочет, чтоб ему сказали, — пуще прежнего взбодрился Клевинджер.
— Он хочет, чтоб никто не умничал, — отрезал Йоссариан.
— Да ты что — не слышишь? — запротестовал Клевинджер.
— Я-то слышу, — сказал Йоссариан. — А ты вот, похоже, не слышал, как он тыщу раз говорил нам, чтоб мы не умничали, если хотим спокойно жить.
— Я никого не накажу, — клялся Шайскопф.
— Он никого не накажет, — сказал Клевинджер.
— Он оторвет тебе уши, — сказал Йоссариан.
— Я никого не накажу, — клялся Шайскопф. — Я буду благодарен вам по гроб жизни, если вы откроете мне правду, клянусь!
— Он будет благодарен, — сказал Клевинджер.
— Он будет ненавидеть тебя по гроб жизни, — сказал Йоссариан. — Пока не загнется.
