Откинувшись на спинку экипажа и поставив ноги на переднее сиденье, Кошут попытался вздремнуть, чтобы скоротать часы длительного, однообразного путешествия. Однако сон не приходил ему на помощь, и он снова предался размышлениям о чрезвычайных событиях последних дней.
Весть о дерзком нападении бетьяр на графа Фению взбудоражила не только комитатские власти, но, быстро достигнув Вены, вызвала целую бурю в императорском дворце и сильное возбуждение среди дворян всех рангов, состояний и политических убеждений.
В самом Кошуте боролись два чувства.
Поступок Иштвана Мартоша пришёлся по душе свободолюбивому адвокату Лайошу Кошуту, возненавидевшему чванного и жестокого графа Фению. Но взбунтовавшийся крестьянин, поднявший руку на своего хозяина, обеспокоил дворянина — пусть обедневшего, но всё же дворянина.
Ещё вчера Мартош безропотно подчинялся барскому произволу, признавал как должное его права над собой; вчера ещё этот полуголодный крепостной считал незыблемыми основы общественного неравенства — и вдруг ныне он заговорил другим языком.
Кошут радовался пробуждению народа, нарастанию его воли к освобождению от ига помещиков. Но вооружённый Мартош, наказывающий розгами своего господина, казался символом социальной революции, которая вырвет власть из рук просвещённых дворян и отдаст её в руки невежественной толпе. Даже наиболее радикально настроенные дворяне, ратовавшие за широкие политические реформы, всё же считали, что управление страной должно сохраниться за дворянами. Так думал и Кошут. Но иной раз сомнение охватывало его. Горячий патриот, он хорошо знал историю своего народа. «Сколько же мудрости должно быть у народа, который сумел уберечь; свой национальный гений от покушений поработителей! — мучительно размышлял он. — Каждый раз, когда малограмотные, простые люди мужественно отражали нападение чужеземцев, разве не просвещённые дворяне снова и снова предавали Венгрию, обрекая её на рабство? И всё из страха перед народом!»
Тут Кошут вспомнил свою последнюю встречу с Танчичем. «Вот он — кровь от крови, плоть от плоти народной. Сын крепостного крестьянина, не он ли олицетворяет образ венгерского народа? Помыслы Танчича устремлены к человеческому благу и счастью, он жизнь готов отдать для достижения этой цели. Прав ли он, упрекая меня?.. Надо верить в творческие силы народа! Разве я не верю?.. Веришь, но… боишься развязать ему руки, — спорил сам с собой Кошут. — Да, да, боишься. Боишься доверить ему свою судьбу и в то же время хочешь, чтобы народ доверил тебе свою. Да кто дал тебе право ставить себя над народом?..»
