Вообще-то Шурков со своим «прохладным умом» и сам думал, что можно и поговорить. «Тут как в теннисе… – думал он. – Ты можешь не любить и не уважать мячик, ты можешь его ненавидеть, но если хочешь победить, ты будешь за ним бегать».. Однако предложить это Хозяину сейчас, именно сейчас – значит, подписать себе приговор. Не смертный, но такой, что мало не покажется. Ну может и не приговор, но уж точно явку с повинной: все, исписался, истратился, сдулся, не могу, устал. «И что будет? Никого из номенклатуры Хозяин пока не сдал… – подумал Шурков. – Ну отошлют послом куда-нибудь. Буду там книжки писать»… Но понимал Шурков, что он – не номенклатура, не свой, посольство не для него, скорее свешают всех собак. Оставалось надеяться, что если и сдадут, то не сегодня. Однако и завтра в отставку не хотелось.
Отставка была обидна не только сама по себе, сколько еще и тем, что обрывалась отличная, уникальная, возможная только в нынешней России, сделанная чистыми словами, на одном остроумии, карьера. (Шурков гордился тем, что никогда в жизни не работал руками – только головой). Это на Западе, в той же Англии, можно было отсидеться в оппозиции и снова вернуться к рулю. В России система почти всегда, а в последние годы особенно, выстраивалась по принципу «или-или». Проигравший вылетал из власти навсегда, а он к этому не был готов.
Иногда он думал – зачем ему власть? Денег, машин и домов у него было бы не меньше, если не больше, если бы он остался в бизнесе. Перекрывать Енисей, поворачивать северные реки или как-то еще благодетельствовать человечество он не собирался. По всему выходило, что власть нужна была ему как редкий значок в небогатом детстве – чтобы все знали, что больше ни у кого такого нет. С детства, небогатого и убогого, помнил Шурков счастье, какое дает обладание тем, чего нет ни у кого. И терять власть ему было жалко именно как потерять этот значок: не будет его, и сразу никто и не вспомнит, кто такой Шурков, чем интересен. И про 375 оттенков серого забудут тут же. Без власти он был один из громадной толпы, а сливаться с толпой он не хотел.
Но был в его власти изъян – не всем она была видна, не всем очевидна. Хотелось же славы и страха, чтобы его книжки изучали трудовыми коллективами, как «Вопросы языкознания» другого кавказского человека. Хотелось выйти из тени (как раз в надежде на то, что это в конце концов произойдет, он запрещал писать о своем чеченском отце: второго кавказца Россия может и не стерпеть).
