Вениамин Васильевич проводил часть своих рабочих дней в отдельном закутке на городском базаре, попасть к нему можно было только постучав в дверь условным стуком. Слово «закуток» — правильное, потому как сюда к нему являлись ранее завербованные сексоты. И стучали: кто что думает и говорит на базаре. Как положено, у каждого осведомителя была кличка. Про одного из них — женщину настолько тощую, что взявший с нее подписку о сотрудничестве чекист окрестил ее Иглой, — Вениамин Васильевич рассказывал так часто и так обстоятельно, что у его родных закралось подозрение: были ли только оперативными их отношения?
Вениамин Васильевич любил пофилософствовать: «Вот говорят, у нас люди в деревнях глупые. Неправда это. Когда после войны на Западе стали воду мутить насчет поляков в Катыни, нас туда группу целую послали с заданием, по деревням. Всех жителей подряд вызываем, спрашиваем: „Что помнишь про поляков и как их не стало?“ Поначалу люди отвечали: „НКВД их всех расстреливало“. За такой ответ на следующее же утро за этой семьей заезжали и административной ссылкой — в Казахстан. Сработало, очень скоро сообразили! День на четвертый — с кем ни беседуешь, как один уже отвечают: „Поляки оставались, пришли немцы и ликвидировали их“. Таких мы не трогали, даже колхоз чего-то им стал выдавать. Так что народ у нас смекалистый…»
За неделю перед уже назначенным судом над сыном Вениамин Васильевич места себе не находил, спать не мог. Жил я тогда на Парковой в Измайлове, а он через пять блоков от меня. Я тогда был в квартире один. Он приходил без предварительного звонка, не спрашивал «Не помешал ли?» и шел прямиком усаживаться в кресло в моей спальне. Человек очень крупный, огромная, совсем лысая, сильно бровастая голова, лицо как топором высеченное, бородавок много. Я всегда, глядя на него, вспоминал бюсты римских императоров, да и повадка у него была как бы величавая.
Кресло же я купил у случайно подвернувшейся вдовы советского генерала. Что сейчас стало с этим предметом, не знаю и знать не хочу: было оно карельской березы, с дивными прожилками, с бронзовыми сфинксами на подлокотниках, с неиспорченной обивкой… Стыжусь поныне, что в Москве того времени поддался приобретению этого, явно у кого-то из своих, конфиската. Стыжусь, что поставил эту неуместную красоту в комнате блочного кооператива, где в подъезде властвовал неистребимый запах капусты. Надеялся, что кресло застит внешний ужас. Но и теперь стыдно. Хотя и тогда вид рассевшегося в павловской мебели бывшего чекиста, пьющего из блюдечка заваренный мною чай, был шокирующим. Собеседником ему мне быть не приходилось: речь его лилась потоком сознания. Многое я уже слышал в пересказах его сына. Но были и новые темы.
