Я огрызался как мог. Какие у них холодные глаза! Крикнул последнее, когда загнали:
— Обвинение в оргии считаю незаконным! И если со мной так поступают, то и я смогу поступить... Не думайте, что у меня защиты нет!
Защита лимитчика.
Лихорадочно говорил о каких-то мифических газетчиках, будто бы знакомых, которые не дадут свершиться несправедливости: разберутся и напишут. Не было никаких газетчиков! Хотя убежденность в тот момент была. Она и удивила, заставила их изменить тон. Или просто устали? Но что-то подсказало мне: на этот раз ты попал в точку. Может быть, болевую. Они как-то странно переглянулись.
Потом я сидел у стены — там, где стояли сцепленные в ряд пять стульев. «Почему их пять, а не шесть?» — тупо думал я.
Допросители мои выходили, входили поспешно после некоторого отсутствия, исчезали надолго — я все сидел. В какой-то момент, когда остался один, решил просто встать и уйти. Но надобно было зачем-то продолжать сидеть.
Тот, что с красивыми глазами, — он был и повыше своего напарника, — вошел в очередной раз. И, кидая папки — из сейфа на стол, — начал, смеясь, рассказывать:
— Как мы на них вчера наскочили, а!.. Взяли всех тепленькими, никто и не трепыхнулся.
Я слышал и не понимал: Зацепский вал... отселенный дом... застигнутые врасплох...
— Девки совсем молоденькие! Парни постарше — домодедовские.
И — оргия! — он упомянул оргию, поглядев при этом мельком на меня. Прояснялось.
— Ну и как? — заинтересованно спросил дымчатый блондин.
— А! Откатали их всех!.. Всю шоблу!.. — и добавил грязное ругательство. — Лихо откатали...
Красивоглазый непроизвольно сделал рукой такое движение, словно качнул детскую качалку. Я догадался: «откатали» — это значило: взяли у всех отпечатки пальцев. И снова, теперь уже оба, глянули на меня.
Действовал сомнительный для других, но несомненный для меня, принцип парности. Пара допросителей у Лопуховой, два следователя теперь... Даже два вызова в милицию! «Все несчастья ходят парой», — далеко, за тридевять земель, сказал в этот момент голос моей матери. Мама!
...И вот они прошли в новом времени, оба в серых костюмах, не оглядываясь. Жаркий августовский день подходил к концу. Был час пик, машины двигались одним слитным стадом; и в этой части Пятницкой, торговой и особенно бойкой, и так-то невозможно протолкнуться, а тут — словно все посходили с ума. Жили одной минутой! Одной-единственной — дышали бойкие, веселой окраски старинные дома, в которых чего только нет! И даже кресты над куполами, золотые — над всем беспамятством дня, в непостижной синеве. Василий Блаженный — там, в проеме Балчуга, в дыре, — его видно лишь с нескольких точек Пятницкой; но и он! и он!.. И Василий Блаженный, казалось, сходил с ума, владел минутой, жил!
