Стенхоп. Боюсь, что да.
Англичанин. Ну раз так, покойной ночи, надеюсь, вы не будете против, если я сегодня вечером напьюсь, а так оно, видно, и будет.
Стенхоп. Ровно ничего, даже если завтра вас будет тошнить, чего вам, конечно, не избежать. До свиданья.
Заметь, что я не вложил в твои уста благие доводы, которые при подобных обстоятельствах непременно пришли бы тебе в голову, как-то твое почтение и любовь ко мне, дружеские чувства к м-ру Харту, уважение к самому себе и твои обязанности человека, сына – перед отцом, ученика – перед учителем и, наконец, гражданина. Пускать в ход столь веские доводы, говоря с этими пустоголовыми юнцами – значило бы метать бисер перед свиньями. Предоставь их лучше собственному невежеству и всем их грязным, мерзким порокам. Они потом почувствуют на себе их горькие последствия, но будет уже поздно. Если эти люди доживут до преклонных лет, то у них не будет успокоительного прибежища, которое дают знания, но зато будут налицо все недуги и страдания: испорченный желудок, прогнивший организм, и старость их будет тягостной и позорной. Те насмешки, которыми эти олухи стараются осыпать тех, кто на них непохож, в глазах людей умных – не что иное, как самая настоящая похвала. Продолжай же, милый мой мальчик, следовать своим путем еще полтора года – это все, о чем я тебя прошу. Обещаю тебе, что по истечении этого срока ты будешь принадлежать одному себе, и самое большее, на что я рассчитываю – это называться твоим лучшим и самым верным другом. Ты будешь получать от меня советы, и никаких приказаний, но, по правде говоря, советы тебе понадобятся только такие, какие нужны всякому не искушенному в жизни юноше. У тебя, разумеется, будет все необходимое не только для жизни, но также и для удовольствий, а мне всегда захочется доставлять их тебе. Только пойми меня правильно, я говорю об удовольствиях d'un honnete homme(87).
Занимаясь итальянским, что, надеюсь, ты будешь делать со всем прилежанием, непременно продолжай и занятия немецким, тебе часто будет представляться возможность говорить на этом языке. Мне хочется также, чтобы ты не забывал и Jus publicum Imperii(88) и время от времени заглядывал бы в те бесценные записи, которые, по словам приехавшего сюда на прошлой неделе сэра Чарлза Уильямса, ты составил по этому предмету. Они будут тебе очень полезны, когда ты столкнешься с иностранными делами (если готовишься заниматься ими), поскольку ты окажешься самым молодым из всех когда-либо живших дипломатов – тебе ведь не будет и двадцати лет. Сэр Чарлз пишет мне, что он ручается за твои знания и что ты скоро приобретешь обходительность и манеры, которые так необходимы, чтобы знания эти имели блеск и ценились людьми. Но он тут же признается, что больше склонен сомневаться в последнем, нежели в первом. Все похвалы, которые он расточает м-ру Харту, совершенно справедливы, и это позволяет мне надеяться, что в панегириках последнего по твоему адресу есть значительная доля правды. Доволен ли ты репутацией, которую успел приобрести, гордишься ли ею? Уверен, что да, во всяком случае, в отношении себя я могу это сказать с уверенностью. Неужели ты способен сделать что-нибудь такое, что могло бы испортить ее или привело к полной ее потере? Разумеется, нет. А сделаешь ли ты все; что можешь, чтобы улучшить ее и упрочить? Разумеется, да. Надо только на протяжении полутора лет продолжать тот образ жизни,, который ты вел последние два года, регулярно посвящая полдня занятиям – и ты можешь быть уверен, что будешь самым молодым среди тех, кто добьется высокого положения в свете и удачи в жизни. Прощай.
