) народ сбросил лохмотья пигмея и предстал в императорском наряде». Подпись гласила: «Жму руку. Борец за будущее Румынии»
[292].
Публицистическая деятельность Чорана, предшествовавшая его поездке во Францию (конец 1935 — конец 1937 годов), не оставляет никаких сомнений в том, что он поддерживал как программу, так и методы множившего убийства Легиона. Чоран ни разу не выступил с порицанием. Например, в феврале 1937 г. он еще раз подтверждает свою веру в «героизм, берущий начало в жестокости и завершающийся самопожертвованием», воплощением которого для него являются легионеры. Движение, на его взгляд, способное предохранить страну от действия разлагающих ферментов, представляется ему предназначенным стать движущей силой национальной революции, которой он страстно желает. «Если национализм, переживаемый сегодня Румынией и определяющий ее движение к самому важному моменту ее истории, не обнажит нашей иной, по сравнению с нынешней, сущности, значит, страна прогнила до самого корня. Поэтому националистов надо перестать критиковать по поводу их программы»[293]. Все же между национальным и революционным коллективизмом Чорана, граничащим с настоящей метафизикой Истории, с одной стороны, и пассеистской идеологией Железной гвардии, просматривались существенные расхождения. Чоран их не скрывал, во всяком случае в личной переписке. По этому поводу обнаруживается важное уточнение в упоминавшемся выше письме к М. Элиаде: «Разница между мной и нашими националистами (читай: легионерами. — Авт.) настолько велика, что моя деятельность в их рядах способна их только дезориентировать. У меня с ними нет ничего общего, за исключением любви к Румынии. Неужели ты считаешь, что можно изменить реакционную ментальность?»[294] Отличия от идеологии Чорана просматриваются у Железной гвардии по всем пунктам, которые роднят ее с классическими традиционалистскими движениями. Это православная религиозность, крестьянская мистика, яростный антибольшевизм, попытка создания «морального единства».
По всем названным вопросам Чоран занимает иные позиции — об этом свидетельствует анализ «Преображения Румынии». Целые страницы посвящены его отвращению, почти фобии, к византийской цивилизации и ее оттоманским наследникам. Он считает, что его стране «следует учиться лишь у держав, обладающих политическим мышлением. Я бы умер от горя, если бы, по игре случая, Румынии выпало бы воскресить в будущем византийскую культуру. Один-единственный лозунг Французской революции содействовал бы нашему развитию неизмеримо больше, чем вся византийская духовность, вместе взятая»
