— Что это за кашель? — заботливо интересуется Максуэлл. — Ты случайно не простудилась? Говорил я вчера: надень пиджак. Но ты же у нас упрямая, если…
— Я не простудилась, — через силу произношу я, перебивая его.
Максуэлл мгновение-другое молчит и спрашивает совсем другим тоном:
— А почему у тебя такой голос? Что-то стряслось?
— Нет, — тихо говорю я, изо всех сил стараясь не замечать, что в душе у меня все кружит и мечется. — Я просто… просто не очень хорошо спала.
— Волновалась перед последним рабочим днем? — явно с улыбкой спрашивает Максуэлл.
— Наверное, — хриплю я. — Ничего, в отпуске высплюсь.
— Не знаю, не знаю, — многозначительно и с озорством протягивает Максуэлл.
Мне делается так отвратительно, что я встаю со стула и отворачиваюсь к окну. Разговор с Максуэллом кажется сейчас насмешкой, а раньше я ждала его звонков, затаив дыхание, прислушивалась к каждому звуку!
— Если рядом буду я, тебе вряд ли удастся выспаться, — прибавляет он.
Я молчу.
— Послушай, а может, под каким-нибудь предлогом сбежишь с работы и вместе поедем на съемку? — вдруг предлагает Максуэлл.
Если бы предлог нашелся, я не томилась бы тут ни секунды лишней. Но о встрече с Максуэллом сейчас не может быть и речи.
— Нет, не получится, — бормочу я.
— Жаль, — говорит он. — А мы сегодня снимаем постельную сцену.
У меня перехватывает дыхание. Такое ощущение, что Всевышний решил: довольно ей жить. Но скоропостижной смерти она не заслуживает, пусть поварится на медленном адском огне.
Максуэлл смеется.
— Я не рассказывал тебе, как писал этот кусок сценария? — спрашивает он таким спокойным тоном, будто речь идет о том, как герои обсуждают любимые блюда или, допустим, бродят по зоопарку.
— Нет. — Я не узнаю своего голоса.
— Накануне мы встретились с Филиппом Блэком, — так же невинно и с большим воодушевлением говорит Максуэлл. — Он тоже режиссер, но с многолетним опытом. По его мнению, в отношении постельных сцен всегда надо чувствовать меру, для каждого фильма хороша своя доля эротики, ни в коем случае не стоит перегибать палку. Я долго об этом думал и решил ограничиться довольно простой сценой.
Я представляю себе, как обнаженная Джанин — простенько и со вкусом! — извивается в объятиях Райдера или Лэндсделла, и от отчаяния и убийственной злости кровь начинает пульсировать в висках так громко, что, кажется, я вот-вот оглохну. Пусть грудь у Джанин ненатуральная, но это вовсе не означает, что здоровый мужчина в расцвете сил, тем более некогда в нее влюбленный, сможет смотреть на эту грудь и слышать стоны блаженства совершенно невозмутимо.
