Мы с бабушкой чувствовали себя виноватыми, маму жалели и никогда на нее не обижались. Заморив червячка хлебом с маслом, выпив холодного чайку, она “отходила”, то есть начинала шутить, прибиралась; чтобы не идти на кухню, готовила ужин на керосинке; перед тем же, как уложить нас с бабушкой спать, а самой засесть за тетради, читала нам совершенно непонятные стихи.
Бабушка тяжело вздыхала, ерзала от сопереживания говорила что-нибудь вроде: “Чтоб их всех, кобелей, грыжа заела”. Я же не понимала причин бабушкиного расстройства, но стихи запоминала слету, и однажды поразила воспитательниц в детском саду, прочтя наизусть строки, показавшиеся мне комичными:
Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.
Маме было двадцать восемь лет, мне – пять, но я понимала, что живется ей тяжело, и жалела ее, как маленькую. Сгорая от нетерпения, я ждала ее с работы, издалека узнавала ее усталые шаги в коридоре, но никогда не бежала навстречу, не повисала на шее, хоть и очень хотелось – бабушка не велела: “Дай человеку в себя придти, не равен час концы отдаст, – и прибавляла горестно, – укатали Сивку крутые горки”.
Томительно тянулись часы до маминого возвращения. Играть со мной в собаку бабушка отказывалась, в коридор меня не пускала, мне было скучно, я начинала выкаблучивать. Чтобы как-то унять меня, она водружала на нос очки, от чего ее благородно-значительное лицо становилось очень комичным, и говорила: “Ну, так и быть уж, тащи свою книгу, бесстыдница”.
И вот мы сидим с ней на ее высокой перине. Медленно, почти по складам читает она мою любимую “Золушку”, прерывая чтение вольными комментариями:
– “Жила-была девочка. Звали ее Золушка. Не было у нее матери, а была злая мачеха...” – мать надо беречь. От материнской затрещины у человека головная боль пройдет, а от мачехиной ласки всю жизнь заикой проходишь!
Я ерзаю: “Баушк, читай дальше-то!”. Она поправляет очки, долго ищет потерянное место и продолжает:
– “Мачеха заставляла бедную Золушку работать”, – не беда, девка она работящая. Глаза страшатся – руки делают!
Я изнемогаю и даже угрожающе хлюпаю носом, а бабушка вразумляет:
– Ну ладно, ладно, ты не больно-то, слушай: “Были у Золушки две неродные сестры, обижали они бедную сиротку”, – внезапно она запевает: “Я страдала, мать не знала, сестра-сволочь доказала”.
Для меня ее манера комментировать каждую строчку была мучением, так как очень хотелось поскорее добраться до бала и встречи с принцем, но куда там. Дойдя до самого интересного места, она вдруг откладывала книгу и говорила: “Хорошенького понемножку”. Я, естественно, начинала “канючить”, но бабушка строго возвращала меня к реальности: “Нечего передо мной выкобениваться. Подрастешь, научисься читать, вот и будешь сама себе хозяйка, а пока терпи, казак, атаманом будешь”.
