Наступил день отплытия. Еще до рассвета мы позавтракали, покинули Белую Башню и обогнули Севилью вдоль крепостных стен, не заходя в город, — все равно в столь ранний час ворота еще не открылись. Нам нужны были те, что зовутся Бибарахель и смотрят прямо на реку; рядом расположен мощный форт с тем же названием. Там мы спустились на песчаный берег и онемели от восхищения, разглядывая мачты, реи и такелаж на кораблях всевозможных форм и размеров, стоящих на якоре. По пути мы миновали крытые склады, где купцы хранят свои ценные грузы, привезенный из Африки и других стран, как христианских, так и прочих, или же готовые к отправке. Повсюду в строгом порядке, на удивление аккуратно уложенные и расставленные, покоились тюки и амфоры под надзором бдительных стражников. Последние, каждый в ливрее свего хозяина, полудремали, опираясь на копья, однако один глаз держали открытым, а руку — на рукояти палицы, чтобы при необходимости броситься на защиту вверенного им добра.
Дорогу нам указывал слуга, отправленный с нами мессером Франческо. Следуя за ним, мы добрались до корабля, превосходящего размером остальные, — такой кой корабль называется каррака. Судно стояло у пристани неподалеку от восьмигранной башни, именуемой Золотой, и его мачты соперничали с этой башней высотою. Капитан уже ждал нас, торопясь окончить погрузку и выйти в море, пока отлив не набрал силу. На пристань были перекинуты сходни, удобные для погрузки животных. На борт мы поднялись вполне благополучно — разве что один мул, испугавшись, свалился в воду, и матросам пришлось вытаскивать его на канатах — и без суеты расположились на корабле, который изнутри казался еще больше, чем снаружи, благодаря множеству разнообразных отсеков, каморок и закоулков. Арбалетчикам и слугам предстояло ехать в обществе балласта, то есть мешков с мелким песком, хранящихся в трюме. Служащий Фоскари, ответственный за сопровождение груза, строго-настрого предупредил, что каждая амфора с вином учтена и запечатана и по прибытии все они будут пересчитаны заново, так что если хоть одна исчезнет, с виновных взыщут трехмесячное жалованье, чтоб впредь неповадно было. Все приняли это к сведению, и никто не осмелился перечить, кроме смутьяна Педро из Паленсии, как обычно недовольного и не упускающего случая высказаться.
Вслед за нами взошли на борт несколько черных рабов, несущих на головах тюки с последним товаром, а также бочонки солонины и корзины с хлебом из подъехавшей к пристани повозки. Как только они закончили свою работу, капитан через альгвасила попросил у портового начальства дозволения сняться с якоря. Альгвасил громогласно протрубил разрешение со своего деревянного помоста, прогремела команда „отдать концы!“, и судно отчалило, содрогаясь, да так, что вместе с ним содрогнулось не одно доблестное сердце. И поплыли мы вниз по реке к открытому морю, а когда миновали замок Триана, что возле Севильи, в окне одной из башен я увидел знатную даму, которая встречала рассвет, расчесывая волосы перед зеркальцем, и тотчас вспомнил о моей донье Хосефине. С тех пор как мы сели на корабль, она не показывалась из своей каюты на корме, и всякий раз, проходя мимо, я наблюдал лишь закрытую дверь да в окошке — личико Инесильи, болтающей с Андресом де Премио. Меня терзала зависть, что сержант волен продолжать свои ухаживания (хоть Инесилья порой и наставляет ему рога со мной, оттого что женщин на всех не хватает), в то время как я, будучи верен королю и своему долгу начальника отряда, не имею права думать о моей возлюбленной донье Хосефине иначе как с целомудренным почтением.
