— Это уж ты, кажется, напрасно, — проронил Илья.
— Не-ет-с, он отлично понял: не напрасно вышло.
«Что это у них, общие торговые дела, что ли?.. И сюда приехала Валя!» — подумал Алексей Иваныч. Он написал украдкой в своей записной книжке: «Пойдемте в ресторан» — и протянул Илье. Тот, прочитав, кивнул головой, и только что хотел встать Алексей Иваныч, как дядя, поглядев на часы (было девять без четверти), сказал, вставая:
— Ну-с, кончено… Кому говорить — говори, кому спать — спи, всяк своим делом занимайся.
Алексей Иваныч тоже поднялся, чтобы проститься с ним, но он защитно поднял руки:
— Нет, не прощаюсь! Совсем не имею привычки прощаться на сон грядущий… Завтра в добром здравии встанем, увидимся, — поздороваюсь с вами с большой радостью, а прощаться — считаю это за напрасную гордость! Точно до завтра мы с вами не доживем, а? Прощаться!.. Считаю, что это — грех!
И ушел, шмурыгая мягкими сапогами и блестя упрямым серебряным затылком, а вскоре вышли из дому и Алексей Иваныч с Ильей.
Когда Алексей Иваныч встречался с очень спокойными людьми, он всячески старался растревожить, растормошить их и, если не удавалось, — недоуменно смотрел, скучал и потом стремительно уходил. Спокойствие, даже и чужое, удручало его. К совершенно незнакомым людям он подходил так просто, доверчиво, весело, как будто и понятия такого — «незнакомый» совсем для него не существовало; и, глядя на него со стороны, довольно ясно представлял всякий, что люди как будто действительно — братья. Но вот теперь ехал он на одном извозчике с человеком, который разбил его жизнь и тем стал единственным для него, ни на кого не похожим. У человека этого был такой необычайно спокойный упругий локоть и все остальное, даже пальто и меховая шапка — необычайные, и куда он его везет, это знал он сам, а Алексей Иваныч ловил себя на мелком бабьем любопытстве: что «выйдет» дальше? Почему это случилось так, — он даже и не задумывался над этим: потому что здесь же, рядом с ними, как бы ехала она, Валя.
И во всю дорогу, пока ехали они (трое), ни Алексей Иваныч, ни Илья не сказали ни слова; да дорога и не была длинной.
Город был не из больших, уездный, только портовый, и везде бросалась в глаза эта умная людская расчетливость в постройках — вместительных, но лишенных всякой дорогой красоты, в тесноте и сжатости улиц, в чрезвычайно искалеченных тяжелыми подводами, но так и оставленных мостовых. Как будто все стремилось отсюда куда-то к отъезду и отплытию: со стороны вокзала свистали поезда, со стороны моря гудели пароходы, — с суши подвозили пшеницу и тут же грузили ее на суда… И суша и море тут были только для транзитной торговли.
