— Cento liro, signore Pascolo! — вполголоса обратился к нему Ваня, протянув руку.
— Possa morir d'acidente! (Умри без покаяния!) — сердито буркнул Пасколо.
Тогда Ваня, поняв, что ничего не получит, крикнул в публику:
— Сто лир, какие мне следует по уговору получить с Пасколо, жертвую пострадавшим мессинцам!
Известно, что русские матросы самоотверженно работали во время землетрясения и спасли многих, и это вспомнили газеты того дня, а теперь здесь молодой русский медведь жертвовал сто лир на мессинцев.
Восторг публики был очень шумный, случай этот на другой день попал в газеты, и хотя ста лир так, кажется, и не уплатил Пасколо, но Ваню вскоре после этого пригласили в чемпионат в цирк, и он не отказался. Здесь выступая, познакомился он с эквилибристкой рижанкой, Эммой Шитц, и та немедленно завладела им, явилась к нему в комнату, выбросила за дверь Розу Турубинер, а потом перевезла его к себе вместе с мольбертом, холстами и гирями, и всю зиму, и весну, и лето Ваня вместе с нею бродил по крупнейшим циркам Европы.
К осени 1913 года он вздумал вернуться в Россию, но сколь ни тянула его Эмма в свое Балтийское море, уговорил ее все-таки посмотреть Афины, Константинополь и, кстати, тот город, в котором затворился от света его отец.
В чемодане его были не только ленты, жетоны и звезды за борьбу, но еще и деньги.
Почти полтора года не видевший отца, Ваня не нашел его постаревшим; вообще в нем как-то не было перемены даже при зорком огляде его с головы до ног. Тот же был и халат серый, с голубыми кистями пояса, та же безукоризненно чистая под халатом рубаха, тот же прямой постанов большой большелобой головы, то же откидыванье правой руки, — собственно кисти ее, — от себя и вперед, даже волосы заметно не поседели, не поредели.
И Марья Гавриловна оказалась та же. Она так же засияла вся, его увидев, так же мелкими лучиками брызнули ее глаза, и краска покрыла щеки, — и так же к обеду пришла она с каким-то белым цветком на новенькой, хорошо сидящей кофточке, темно-лиловой, с кружевной отделкой, видимо только ради его прихода и надетой, так как был будничный день.
Но сам Ваня чувствовал, что он далеко не тот, как тогда, почти полтора года назад, и понимал, что отец, внимательно на него глядевший, это заметил.
Отец с этого и начал.
— Поумнел будто немного?.. Да, конечно, пора… Сколько уж тебе?.. Двадцать третий?.. Порядочно… И все-таки заграницы видел… Ев-ро-пу! В Европе неглупые люди живут… а? Правда?
