— Похоже, он считает, что это твоих рук дело, — сообщил Найал. — Он не стал меня слушать. Говорит, я славный малый и со мной можно поладить. Он полагает, это ты воткнул ему нож в спину.
— Должно быть, он меня узнал, — ответил Уорвик, переключившись на разговор.
— Полагаю, что да. Сдается мне, сейчас он набирается в кабаке, а потом явится и выложит все, что о тебе думает.
— Спасибо, — поблагодарил Уорвик и повесил трубку. Он обернулся, Джоб не очень беспокоил его, а вот цветы — да.
— В чем дело, Тони? Нечем заняться? — Гирлянда упала на стол. Руки скрестились на груди.
— Куча дел, но это — самое безобидное. Так по крайней мере мне не придется ни за что отвечать. Когда наши темнокожие братья потребуют от нас извинений и объяснений, я смогу с чистой совестью сказать: «Я вам ничего не сделал, я только играл с цветами…»
Юноша не вызывал неприязни у Уорвика. Наверное, он был слишком умен для территории, а здесь нельзя быть слишком умным. Он был чересчур проницателен и видел не только хорошее, но и неизбежное зло, сопутствующее всему, что бы ни делалось здесь. Но его нужно было встряхнуть. Очень уж неохотно он исполнял распоряжения.
— Мы все знаем, как это трудно. Мы все совершаем ошибки. Ты очень нервный, Тони. Нужно держать себя в руках, — сказал Уорвик.
— Я не нервный. Я нормальный. Невротики — это те, кто счастлив, удачлив и безмятежен.
Уорвик раздраженно отвернулся. Наверное, он думает, что это я. Он никогда не вникал в сложности папуасов, берег нервы. Это самоубийство — принимать все близко к сердцу. Он взял ручку и написал — не потому, что это было интересно его жене, но чтобы выплеснуть гнев: «Прервался… переговорил с моим трудновоспитуемым помощником. Если бы не поджимали дела, я бы от него избавился. У него нервическая, ревнивая натура, и ему не нравится делать то, что ему велят…»
В 3.45 он еще не закончил письмо. В конторе никого не было, и он сидел один. Остальные служащие разошлись по домам, за исключением одного из клерков, появившегося в дверях. Серева был высок и хорошо сложен. Родился он в окрестной деревушке и одно время прислуживал в доме Уорвика. Уорвик к нему привязался, научил его говорить и писать по-английски и после войны взял в свой отдел. Он был образован — если можно так сказать о папуасах, — но не поддался поверхностной европеизации, и в нем не было того слепого преклонения перед всем импортным. Он не презирал обычаи своей деревни и предпочитал вместо шорт и рубах носить рами.
