Фазлутдинов стоял в оцепенении посреди кровавого месива, пока не прозвучал приказ помочь станционным рабочим восстановить взорванные участки пути. С этой работой справились быстро, и снова застучали вагонные колеса.
Когда эшелоны были на пути к станции Усмань, далеко в небе возникли четыре точки. Они приблизились и превратились в самолеты со зловещими крестами. Два наших истребителя ринулись в бой, но не смогли помешать «мессершмиттам» обстрелять составы. Боец, сидевший неподалеку от Фазлутдинова, застонал. Рукав его гимнастерки окрасился кровью.
Раненые, убитые — и в других вагонах. А вражеские самолеты улетели невредимыми. Очереди из пулеметов, стоящих на первых и последних платформах каждого состава, не достигли цели.
Чем ближе к фронту, тем горестнее выглядел ландшафт. Деревушки, железнодорожные строения разрушены и сожжены. Кое-где еще вздымается огонь. Обезображенная земля взывает о мести.
Медленно продвигаются вперед составы. Перед ними идет ремонтная летучка, с которой то и дело спрыгивают рабочие, чтобы починить развороченные пути.
Так вот медленно, в какой-то напряженной, хрупкой тишине доехали до Усмани. Здесь эшелоны встали. Из окон и дверей вагонов солдаты видели, как командир бригады полковник Тютрин встретился с каким-то крупным военачальником. Они пошли вдоль состава и поднялись в вагон, где располагался штаб бригады.
Лейтенант Халтурин вышел из своего вагона, прошелся до здания станции, чтоб размять ноги. Слово «здание» плохо вязалось с одноэтажным деревянным домиком, из окон которого выглядывали дети. Лейтенант увидел разрушенную полусгоревшую казарму и понял, почему дети оказались в административном здании. Лишившись жилья, семьи рабочих и служащих станции перебрались сюда, а также в бани, землянки. И лишь чудом уцелевшая от взрывов водонапорная башня не несла на себе следов разрушения.
На станции Усмань эшелоны простояли недолго. Как только член военного совета Воронежского фронта покинул офицерский вагон, туда вызвали командиров подразделений. Не успели они развернуть карты, как поезд тронулся. Речь полковника Тютрина звучала под стук колес. Невысокий, коренастый, с открытым русским лицом командир бригады говорил, как всегда, ясно и кратко. Офицеры уважали его за опыт, а особенно — за справедливость и доброту, не мешавшие Петру Петровичу требовать с людей, с которыми его связывали дружеские отношения, больше, чем с других.
