Или: «Понимаешь, мы же обязаны это сделать!», и — за лацканы, и — звёзды хороводом, и снег стеной, и через месяц загс, но день будний, и мы в чёрном…
А вот — узнаёшь? — «Ростислав!.. Послушай только, какое чудесное имя: Рос-ти-слав!»
Я слышал…
Ну, Шивариха, солярь дальше! Чего тушуешься? солярь, окаянная, нам, бобылям, не привыкать.
Вот поди ж ты: в этом милом домике мне сделалось куда тяжелее, чем в первом. Это было что-то вроде операции на открытом сердце. Без наркоза. Яркая — будто невидимые киношники за окошками ламп понаставили — уютная комнатка была больше морг, чем даже та, мрачная, с вождями. Вожди что — музей фигур, я их не знал, кто они мне? А этих, неповторяющихся — помнил наощупь, на вкус и запах, целиком и в тысячах деталей…
А их всех теперь не было. Сказать умерли язык не поворачивался. Числить в живых отказывался разум. Это были взгляды и голоса с того света, из жизни, оставшейся по ту сторону проклятой поляны… И чем теплей прихлынывали воспоминания, тем мучительней тянуло под рёбрами. Казалось, минута ещё, и я сам примусь выкликать их по именам и причитать над каждой, как на маленьком кладбище, устроенном исключительно по твою душу — на кладбище, где под каждым камнем свои…
Ничего не притупляется. Ничего и никогда. Нужно только копнуть. Мною — копнули. Копнули изо всех, и доброе по сути поднялось из могил, и призраки затанцевали давно забытый танец, и он напомнил, как началась и кончилась молодость, и сделалось жутко от мысли, что всех их ты сам когда-то сюда сволок и чернозёмом засыпал.
Боясь не сдержаться, я отвернулся к окну.
Снаружи лупил дождь, прибивая к земле сплошной ковёр жёлтых, на год вперёд отмытых одуванчиков.
Ну, спасибо тебе, анонимный Глеб Егорыч! Удружил. Пойду? — Куда ты пойдёшь? Экскурсия продолжается. — А может, не надо? — А может, не будем? Получите-ка… На подоконнике лежал толстенный в коричневом переплете альбом. Чужой. Но ждал меня.
Ну ещё бы! — с первой же страницы глядели совсем молоденькие, в сына с дочкой мне теперешнему годящиеся мама с батей. Красивые — до невозможностей!.. На другой они же, но уже с кульком, который не что иное как новорождённый я.
В коляске — так, сяк в коляске, на столе голой попой кверху, в одном свитерке и с причиндалами наружу… Во дворе — в отцовой лётчицкой фуражке и со щенком на руках… А вот уже большенький — сколько мне тут, семь? восемь? — под первым подбородком скрипка, под вторым жабо… А вот в галстуке пионерском — нынешний уже практически, если бороду, залысины, морщины и камни с души убрать…
