— Ага…
И гляжу вслед девчонкам. Анька вышагивает, попой виляет, у неё этого и через сорок лет будет не отнять; Светка вокруг молодым сеттером скачет — идиллия, блин!
— Хорошо, — говорю.
— Чего хорошо?
— Мухами пахнет.
— А-а…
— А эта дорога, — спрашиваю, — куда?
— В Шивариху.
— Не понял… Мы ж от неё сюда въезжали…
— Ну правильно. Тут место такое: куда ни поедь, в Шиварихе окажешься. Ты правда, что ли, ни хрена не помнишь?
— Сам удивляюсь…
— А нагрянул чего вдруг?
— Не знаю. Тошно чего-то.
— Дома?
— Да везде.
— Не печатают?
— Ну почему же, печатают. Только нечего.
— Вон как… Пиндюлей тебе хороших. Глядишь, сразу и распишешься.
— Ну вот считай за ними и…
— С Танькой так и не воссоединились?
— Увы.
— Увы — да?
— Сначала увы да, потом увы нет.
— Снова, значит один…
— Да не, была одна.
— Была?
— Была. А потом опять увы. В той же последовательности.
— Пиндюлей…
— Их…
— А с Андреичем как?
— Полгода не видел.
— Дурак…
— Дурак…
— Я серьёзно…
— И я серьёзно…
— Ясно… Третий кризис среднего возраста…
— Четвертый…
— Или пятый…
— Или пятый…
— По маленькой?
— Как скажешь.
Хряпнули мы и вправду по чуть-чуть и не в охотку даже, а так, чтоб подняться. Не хотелось мне дальше при Володьке. Даже если он и вправду храпел. Чужой он какой-то.
Хряпнули, значит, Валюха пошёл остатки барбекю заряжать, а я притулился рядом спиной к ели, и ныл и ныл про свою беспросветную житуху, уже не ждя наводящих. Ныл о подлючих издателях, о вечном безденежье, о женщинах, которым господь не дал того же, что нам, дара любить, а все эти истории про анн карениных — кто их пишет? их такие, как я, и пишут! а кто я, Валь? я, Валь, идиот, потому что где-то там растёт мой Андреич, а я, видишь, ни о чём, кроме ань карениных, думать не желаю, а на него наплевал, потому что Танька дура набитая, и я такой же, если не ещё больше дурак: понимаю ведь, что если она не понимает, понимать должен как раз я, а я в обиженке, а Ваньке скоро пять, и когда он увидит меня в следующий раз, у него язык, наверное, не повернётся сказать папа, а я нет чтобы положить остатки жизни на него — сижу тут, водку жру и мух нюхаю…
Из лесу появилась детвора.
Впереди вышагивала надутая на братьев, а заодно и на весь свет Лёлька. Судя по походке, прощения ни пацанам, ни, тем более, свету — не светило. Рядом, пытаясь ухватить её за руку, семенил Егорка. Но строптивица лишь отталкивала неспособного внять её несговорчивости малыша. Смотреть на это было больно, как на всё моё, только что изложенное в выспренних и беспомощных, непутёвое бытие. Егорушка, милый ты мой! — всю жизнь так будет, и до смерти самой не поймёшь — почему…
